Игра в кино (сборник)

— Майор меня на сверхсрочную просил остаться, ага, звание обещал, нет — правда…

Они завтракали втроем — отец, Митя и мать. Митя сидел у окна, рассказывал, мать ловила каждое его слово, а отец чуть посмеивался болтливости сына, но слушал. На стене висела старая свадебная фотография отца с матерью, и между тем, молодым отцом, и Митей действительно было какое-то сходство.

— А узбеки во второй батарее — ну, обхохочешься! — продолжал Митя, поглаживая ластившуюся к нему старую, с тяжелым брюхом гончую. — Во-первых, свинину в рот не брали полгода, ага…

Хлопнула дверь в сенях, вошел старик Недайбог. Он одет по-дорожному, в картузе, при полевой сумке давнего образца.

— Ну так чего? — говорит он с порога своим тонким бабьим голосом. — Не дай бог, оформляться поехали? Митяй-то собравшись?

Отец перестал есть и выжидательно поглядел на сына.

— Двери-то за собой закрой, — говорит Недайбогу мать, чтоб разрядить паузу.

— Спасибо, поемши я, — отвечает старик и усаживается за стол, придвигает к себе кринку с молоком. — Разве что молочка парного. Я ить, не дай бог, с рассвета вас дожидаюсь, даже в лес прогулялся. Хороший у меня лес, здоровый, и отдавать-то жалко, ей-богу! Ежели б не Митяю — не знаю, как бы и отдал. Нет, в самом деле. Тридцать лет, считай, чей лес был? Старика Недайбога. А теперь весь ваш будет, гурьяновский, — и зверь, и дерево. Не, Митяй, ты не думай, я те помогать буду…

Швырнув ложку на стол, Митя вышел из дома.

— Чё? Чё это с ним? — испугался старик.

— Отдохнуть! — крикнула ему на ухо мать. — Отдохнуть ему надо, погулять, а не так — токо приехал и в оглоблю…

И поглядывает при этом на отца, молча обувающего болотные сапоги.

Туман поднимался над озером и истаивал на высоте, и осенний лес сыпал в озеро красным листом.

Гурьянов сидел на пне, уставясь в одну точку, не видя и не слыша напряженный пчелиный гул вокруг себя.

Отец подошел со спины — за плечами у него рюкзак и двустволка, а в руке еще один увесистый вещмешок. Постоял, глядя, как пчелы пролетают в свое дупло прямо над Митиной головой, и вздохнул:

— Дурак ты, если уедешь. Тут тебя даже пчелы не кусают. Пошли… — И протянул Мите вещмешок.

Черноглазые бобры подгрызали накренившуюся и уже похрустывающую сосну. На другой сосне, сваленной кроной в воду, проворно передвигаются бобрята, отыскивая кору посочней.

Негромкий скрип уключин заставил насторожиться отца семейства. Бобер поднял острую морду — по озеру медленно скользит лодка. Озеро небольшое, с берегов его, как ложечки в блюдце, окунаются сваленные бобрами деревья.

Тонкий сигнал тревоги — и все семейство бобров уходит в воду и, выставив на поверхность лишь черные точки носов, распуская от них водяные усы, плывут к норе, спрятанной в береговом откосе.

Митя подгребает к сосне. Отец развязывает рюкзак и рядом с надпиленной бобрами сосной выкладывает подкормку — морковь, рубленую свеклу.

Вытягивая шеи, лоси шершавыми губами пробуют достать ветви повыше — там, где побеги не столь жесткие. Тонконогая лосиха, подернув чуткими ушами, поворачивает голову к Мите и его отцу. И оба они — и лось и лосиха — доверчиво пошли к людям: отец вытаскивал из рюкзака очередную порцию подкормки. Лоси деловито съели угощение, ушли с достоинством.

Тихий прозрачный лес настраивал лирически. Отец хрустел валежником, собирая костер.

— А что?! — Митя с улыбкой повалился в груду сухих осенних листьев и свободно раскинул руки. — Куплю мотоцикл! «Яву», а что? Отсюда до города час, не больше.

— При любимом деле даже плохо если, а и то хорошо, — ответил отец, сооружая козлы над будущим костром. — Ты не думай, что я тебя уговариваю или еще что.

— Так я понимаю, — согласился Митя. — Мне, батя, знаешь, в армии по первому году все лес снился. Ну, каждую ночь, ей-богу. Там же нет леса ни черта — море и море. Ну и пляжи эти. Эх, батя, вы б поглядели, как там люди живут!

— Шумно, поди?

— Не то слово!

— А я не завидую. Им там хорошо, а мне тут. Мать вот знает — я в доме больше трех дён высидеть не могу, нервничаю, с угла в угол. Так она сама мне рюкзак соберет — «ступай, отец, в лес». А я выйду, два дня похожу, зверя покормлю, птицу послушаю, глядишь — и сам бы запел, только вот голоса нет, это да.

— Философ вы, батя, — улыбнулся Митя.

— А разве нельзя? Ехать-то когда думаешь?

— Куда?

— Куда задумал. На Север свой.

Митя посмотрел на отца и опустил глаза.

— Побуду еще… Мать жалко.

— Мать — да… — Отец кашлянул, будто попершило. — Мне тоже. Я тебя около павильона видел, Митя, на тракте. Тоже мать встречал, только припоздал малость… На тебя глядел… — Отец сделал паузу, посмотрел сыну в глаза. — Выпил я потом, Митя. Крепко.

Митя удивленно и вопросительно глядел на него. Отец произнес, будто приговаривал к высшей мере:

— Мать ты свою постеснялся. Перед той, проезжей.

Митя опустил глаза.

— Прости, батя…

Они плыли по озеру к дому.

— Мне не то обидно, — говорил отец, — что уедешь ты. А вот зачем уедешь?

— Как это? Поеду, заработаю. Поживу как люди.

— Ну вот, — усмехнулся отец. — А мы тут нелюди?

— Да ладно вам, батя, — попросил, улыбнувшись, Митя. — Совсем добили.