Игра в классики

Потом Талита пересказывала это Травелеру, и оба покатывались со смеху, так что на них одежда лопалась. У Травелера не было лучшего развлечения, как спрятаться в клозете и слушать, зажав рот платком или рубашкой, как Талита раскручивает на разговор сеньор из пансиона «Дубки» и из отеля напротив. В периоды подъема духа, весьма кратковременные, Травелер подумывал написать сериал для радиотеатра и высмеять всех этих толстух, чтобы заставить их целыми днями рыдать навзрыд у своих приемников, даже не понимая, что речь идет о них самих. Как бы то ни было, он никуда не ездил, и это черным камнем лежало у него на душе.

— Настоящий кирпич, — объяснял Травелер, показывая на желудок.

— Никогда не видел черных кирпичей, — говорил директор цирка, случайно посвященный в причину столь глубокой тоски.

— Он лежит у меня на душе из-за излишней оседлости. Подумать только, Феррагуто, а ведь были поэты, которые жаловались на то, что они heimatlos.[458]

— Лучше по-испански, че, — говорил директор, вздрогнув от обращения к нему по имени в этих драматических обстоятельствах.

— Не могу, шеф, — шептал Травелер, извиняясь таким образом за то, что назвал своего начальника по имени. — Прекрасные иностранные слова — это как оазис, как ступени наверх. Так мы не поедем в Коста-Рику? А в Панаму, где когда-то королевские галеоны?..[459] Гардель умер в Колумбии, шеф, в Колумбии!

— Нам не хватало только перечислений, че, — говорил директор, вынимая часы. — Я, пожалуй, пойду, а то моя Кука небось вся извелась.

Оставшись один, Травелер начинал думать о том, каковы вечера в Коннектикуте. Чтобы утешиться, он перебирал в памяти все хорошее, что было у него в жизни. Например, одно из таких хороших событий произошло утром 1940 года, когда он вошел в кабинет своего начальника в Министерстве по налогам и сборам со стаканом воды в руке. Он вышел оттуда уволенным, а начальник в это время промокал салфеткой лицо. Это относилось к хорошему, потому что как раз тогда его собирались повысить по службе, и еще хорошим было то, что он женился на Талите (хотя оба утверждали обратное), поскольку Талита с ее дипломом фармацевта была безоговорочно приговорена состариться среди лейкопластырей, а Травелер зашел в аптеку купить свечей от бронхита, и в тот момент, когда она объясняла ему, как ими пользоваться, любовь вспенилась в нем, как шампунь под душем. Травелер даже утверждал, что влюбился в Талиту именно тогда, когда она, опустив глаза, пыталась объяснить, почему свечи действуют наиболее эффективно после опорожнения кишечника, а не до того.

— Бедненький, — говорила Талита, когда они об этом вспоминали. — Ты прекрасно все понимал, но прикидывался дурачком, чтобы я тебе подольше объясняла.

— Фармацевт всегда на службе истины, даже если дело касается самых интимных вещей. Если б ты знала, с каким волнением я в тот вечер ставил себе первую свечу, после разговора с тобой. Она была огромная и зеленая.

— Эвкалиптовая, — говорила Талита. — Радуйся, что я не всучила тебе одну из тех, от которых за двадцать метров несет чесноком.

Но порой они грустили, смутно понимая, что еще раз изо всех сил пытались отогнать тоску, вечно обуревающую аргентинцев, забыть про свою не богатую событиями жизнь. (А что значит «небогатая событиями»? Смутное ощущение тяжести в желудке, тот самый черный кирпич, что и всегда.)

Талита рассказывает о тоске Травелера сеньоре де Гутуссо:

— Она находит на него во время сиесты, как будто идет откуда-то из плевры.

— Должно быть, внутреннее воспаление, — говорит сеньора де Гутуссо. — Черная болезнь называется.

— Это болезнь души, сеньора. Мой муж поэт, поверьте мне.

Запершись в туалете и уткнувшись в полотенце, Травелер плачет от смеха.

— Может, у него аллергия какая? Мой малыш Витор, видите, он играет среди цветов мальвы и сам как цветочек, разве не так, так вот, когда у него бывает аллергия на сельдерей, он делается похожим на Квазимодо.[460] Его карие глазенки совсем заплывают, ротик раздувается, как у жабы, иной раз пальцы на ногах раздвинуть не может.

— Раздвигать пальцы на ногах не так уж обязательно, — говорит Талита.