Игра в классики

В парилье Оливейра накинулся на копченые колбаски, жареные сосиски и красное вино. Поскольку говорил он мало, Травелер рассказал ему про цирк и про то, как он женился на Талите. Он коротко обрисовал ситуацию в стране в области политики и спорта, особо остановившись на взлете и падении Паскуалито Переса.[467] Оливейра сказал, что в Париже ему случалось видеть Фанхио[468] и что Кривоногой был какой-то сонный. Травелер почувствовал, что проголодался, и заказал потроха. Ему понравилось, что Оливейра с улыбкой взял первую родную сигарету и с удовольствием ее выкурил. Второй литр вина они заказали на двоих, и Травелер заговорил о своей работе, о том, что не теряет надежды найти что-нибудь получше, то есть поменьше работать и побольше получать, он говорил и все ждал от Оливейры каких-то слов, он и сам не знал каких, хоть какого-нибудь ориентира, который помог бы им обрести почву под ногами после столь долгой разлуки.

— Ну ладно, будет, расскажи хоть что-нибудь, — наконец сказал он.

— Погода, — сказал Оливейра, — была разная, но иные дни ничего себе. Еще: как удачно выразился Сесар Бруто, если ты оказался в Париже в октябре, не забудь посетить Лувр. Что еще? Ах да, однажды я добрался до Вены. Там потрясающие кафе, толстухи приводят туда своих собачек и мужей отведать яблочного пирога.

— Да ладно тебе, — сказал Травелер. — Ты не обязан говорить, если не хочешь.

— Однажды в кафе у меня кусочек сахара упал под стол. В Париже, нет, в Вене.

— Чтобы столько говорить о кафе, не стоило переплывать эту лужу.

— А это для того, кто понимает, — сказал Оливейра, осторожно обрезая кончик сосиски. — А вот такого нет в Столице Мира, че. Тамошние аргентинцы мне так и говорили. Они плакали по хорошему бифштексу, и я даже знал одну сеньору, которая с тоской вспоминала наше креольское вино. Она говорила, французское вино не годится для того, чтобы пить его с содой.

— Ерунда какая-то, — сказал Травелер.

— А уж таких вкусных помидоров и картошки, как у нас, вообще нигде нет.

— Судя по всему, — сказал Травелер, — ты там был «на ты и за руку» с самыми сливками общества.

— Время от времени. Вообще-то, им мое «на ты и за руку» было как-то ни к чему, если использовать твою изящную метафору. Какая здесь влажность, дружище.

— Что да, то да, — сказал Травелер. — Тебе надо акклиматизироваться.

Разговор продолжался еще полчаса в том же роде.

(-39)

39

Разумеется, Оливейра не собирался рассказывать Травелеру, что во время стоянки в Монтевидео он обошел все бедные кварталы, расспрашивая, и разыскивая, и даже пропуская иной раз рюмочку-другую каньи, чтобы войти в доверие к какому-нибудь смуглокожему мулату. В результате ничего, только увидел огромное количество каких-то новых зданий, а в порту, где он провел последний час перед тем, как «Андреа С» поднял якорь, плавали брюхом кверху дохлые рыбины, между которыми на маслянистой поверхности воды то здесь, то там мерно покачивались презервативы. Не оставалось ничего другого как вернуться на пароход, думая о том, что, может быть, она в Лукке, может, и правда она в Лукке или в Перудже. Впрочем, какой это все абсурд.

Еще до того, как он сел на пароход и отправился повидать родину-мать, Оливейра понял: прошлое — никакое не прошлое, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы легко представить себе — в будущем его ждут те же игры, в которые, как ему казалось, он уже отыграл. Он понял (уже на носу корабля, на рассвете, в желтоватом тумане рейда), что ничего не изменилось и, что если он хочет отстоять свои позиции, придется отказаться от легких решений. Зрелость, если предположить, что она вообще существует, — это лицемерие в его законченном выражении. Никакой зрелости нет и в помине, если совершенно естественным кажется то, что женщина с котом в корзинке, которая ждала его рядом с Травелером, оказалась чем-то похожей на ту, которая (но зачем ему понадобилось обходить бедные кварталы Монтевидео, ехать на такси до самого края Холма, проверяя старые адреса, подсказанные несговорчивой памятью). Надо как-то продолжать жить, что-то начать снова или закончить: моста на другой берег пока что нет. С чемоданом в руке он направился к портовой парилье, где однажды ночью какой-то пьяный собутыльник рассказывал ему истории о гаучо Бетиноти[469] и о том, как тот напевал на мелодию вальса: Мой диагноз очень прост, / Нет такого средства. Слово «диагноз» в вальсе тогда резануло слух Оливейры, но сейчас он повторял эти строчки как приговор, а Травелер все рассказывал ему про цирк, про К. О. Лауссе и даже про Хуана Перона.

(-86)

40