Игра в классики

Травелер затягивал завязки пижамных штанов и прекрасно видел в окно, как Оливейра боролся со снегом и степью. Он уже хотел было повернуться и сказать Талите, что Оливейра сидит на полу и трясет рукой, но понял, что дело плохо и что лучше оставаться свидетелем, суровым и невозмутимым.

— Выглянул наконец, мать твою за ногу, — сказал Оливейра. — Полчаса тебя высвистывал. Посмотри, всю руку начисто отбил.

— Это тебе не габардином торговать, — сказал Травелер.

— А гвозди выпрямлять, че. Мне нужно несколько прямых гвоздей и немного мате.

— Запросто, — сказал Травелер. — Подожди.

— Заверни в бумагу и брось в окно.

— Ладно, — сказал Травелер. — Но сейчас, я так думаю, до кухни не добраться.

— Почему? — спросил Оливейра. — Она не так уж далеко.

— Не в этом дело, по дороге на веревках белье сушится, ну и всякое такое.

— Пролезь под ним, — подсказал Оливейра. — Или перережь веревки. Мокрая рубашка, которая шмякается на пол, — это незабываемо. Если хочешь, я тебе кину перочинный ножик. Спорим, попаду прямо в окно. Я мальчишкой попадал во что хочешь с десяти метров.

— Что в тебе плохо, — сказал Травелер, — о чем ни заговори, ты все переводишь на детство. Я устал тебе повторять, побольше читай Юнга, че. Дался тебе этот ножик, тебе любой скажет, что ножик — это холодное оружие. А ты слова не можешь сказать, чтобы не посверкать ножичком. Ну скажи мне, какое он имеет отношение к мате и гвоздям?

— Ты не улавливаешь ход моей мысли, — обиженно сказал Оливейра. — Сначала я показал тебе руку в синяках, затем упомянул о гвоздях. Ты возразил, что не можешь пройти в кухню, потому что тебе мешают веревки, и совершенно логично было с моей стороны перейти к перочинному ножику. Почитай Эдгара По, че. Ты только и понимаешь что веревки, других связующих нитей для тебя не существует.

Травелер облокотился на окно и посмотрел на улицу. Немного тени распласталось у самой мостовой, а на уровне первого этажа начинало сгущаться солнце, и его желтое неистовство заполонило все вокруг, буквально расплющив лицо Оливейры.

— Днем солнце совсем тебя достает, — сказал Травелер.

— Это не солнце, — сказал Оливейра. — Мог бы и сам заметить, что это луна и что на улице страшный мороз. Рука у меня посинела от мороза. Вот-вот начнется гангрена, и через несколько недель ты будешь носить мне гладиолусы в обитель Курносой.

— Луна? — переспросил Травелер, задрав голову. — Как бы мне не пришлось носить тебе мокрые простыни в больницу Вийетас.[486]

— Там предпочитают более легких больных, — сказал Оливейра. — Ты ляпнул что-то не то, Ману.

— Сто раз тебе говорил, не называй меня Ману.[487]

— Талита называет тебя Ману, — сказал Оливейра и так сильно затряс рукой, будто хотел ее оторвать.

— Разница между тобой и Талитой, — сказал Травелер, — хорошо заметна даже на ощупь. И уже совсем непонятно, почему ты должен выражаться так же, как она. Терпеть не могу раков-отшельников и вообще любую форму сращений, будь то лишаи, например, или другие паразиты.

— Ты так деликатен, что буквально душа разрывается, — сказал Оливейра.

— Спасибо. Мы говорили о мате и гвоздях. Зачем тебе гвозди?

— Пока не знаю, — смущенно сказал Оливейра. — Я достал банку с гвоздями и обнаружил, что они все кривые. Начал их выпрямлять, но такой холод, сам видишь… Мне кажется, если у меня будут нормальные гвозди, тогда я пойму, зачем они мне нужны.

— Очень интересно, — сказал Травелер, пристально глядя на него. — С тобой иногда происходят любопытные вещи. Сначала добыть гвозди, а потом понять, для чего они нужны. Задачка для старших классов, старик.

— Ты всегда меня понимал, — сказал Оливейра. — А мате, как ты догадываешься, нужен мне для того, чтобы заварить чаю покрепче.

— Так и быть, — сказал Травелер. — Подожди минуту. Если меня долго не будет, можешь посвистеть, Талита любит, когда ты свистишь.

Не переставая трясти рукой, Оливейра пошел в туалет и побрызгал водой на лицо и волосы. Он даже намочил футболку и подошел к окну, чтобы проверить одну теорию, согласно которой, если подставить солнцу мокрую одежду, сразу станет ужасно холодно. «Подумать только, а вдруг я умру, — размышлял Оливейра, — и так и не увижу на первой странице газет всем новостям новость: ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ УПАЛА! Какое печальное зрелище».

Он принялся составлять заголовки, это всегда помогало ему убить время. ШЕРСТЯНАЯ НИТЬ ОПУТЫВАЕТ ЕЕ, И ОНА КАЖЕТСЯ ЗАДУШЕННОЙ ЭТОЙ НИТЬЮ, КОТОРАЯ ТЯНЕТСЯ С ЗАПАДА. Он сосчитал до двухсот, но больше ничего не приходило в голову.

— Мне нужно уехать отсюда, — прошептал Оливейра. — Эта комната такая маленькая. Мне и в самом деле нужно поступить работать в цирк Ману и поселиться вместе с ними. Мате!

Никто не ответил.

— Мате, — тихо сказал Оливейра. — Мате, че. Не поступай так со мной, Ману. Подумай сам, ведь мы могли бы поговорить через окно с тобой и с Талитой, а может, пришла бы сеньора де Гутуссо или служаночка с первого этажа, и мы бы сыграли в «кладбище слов» или еще во что-нибудь.

«Как бы там ни было, — подумал Оливейра, — в „кладбище слов“ я и один могу сыграть».