Игра в классики

Он пошел за словарем Королевской академии Испании, на обложке которой слово «Королевской» было нещадно изрезано бритвой, открыл его наугад и приготовил для Ману следующее задание для игры:

«Устав от клиентов и их клохтанья, они удалили ему клыки и клише и заставили проглотить клубни. Затем вставили ему в клоаку клинический клистир, несмотря на то что вода, смешанная с клещевиной, клокотала ключом, превращая клизму в клинообразный клюв».

— Ни хрена себе, — восхищенно сказал Оливейра. Он подумал, что слово «хрен» тоже могло бы служить отправной точкой, но, к его разочарованию, это слово, в его первоначальном значении, на кладбище отсутствовало; зато хрена как такового было до хрипоты, как в хранилище, хромота да и только; плохо было то, что хроматизм был совершенно хронический и хронометрировал хронопов[488] как хулителей.

«И в самам деле, некрополь какой-то, — подумал он. — Не понимаю, зачем только издают такое дерьмо».

Он начал составлять еще одну комбинацию, но дело не пошло. Тогда он решил заняться типичными диалогами и стал искать тетрадку, в которую их записывал в порыве вдохновения после посещения подвальчиков, кафе и винных погребков. Там уже был записан типичный диалог испанцев, и он внес туда некоторые дополнения, вылив на рубашку еще один кувшин воды.

Типичный диалог испанцев

Лопес. Я целый год прожил в Мадриде. Вы знаете, это было в 1925 году и…

Перес. В Мадриде? Как раз то же самое я говорил вчера доктору Гарсия…

Лопес. С 1925-го по 1926-й, я тогда преподавал литературу в университете.

Перес. Я ему как раз и говорил: «Дружище, всякий, кто жил в Мадриде, знает, что это такое».

Лопес. Для меня специально тогда создали кафедру, чтобы я мог читать лекции по литературе.

Перес. Вот именно. Как раз вчера я говорил доктору Гарсия, это мой близкий друг…

Лопес. Понятно, когда проживешь там год, начинаешь понимать, что уровень преподавания оставляет желать лучшего.

Перес. Это сын Пако Гарсия, который был министром торговли и занимался разведением быков.

Лопес. Просто стыд, поверьте мне, стыд и позор.

Перес. — Не то слово, тут и говорить нечего. Так вот, доктор Гарсия…

Оливейра немного устал от диалога и закрыл тетрадь. «Шива, — вдруг подумал он. — О, танцор всех времен и народов, как бы засверкал ты, покрытый бронзой, под этим солнцем! При чем тут Шива? Буэнос-Айрес. Живешь тут себе. Странно как-то. А кончаешь тем, что приобретаешь энциклопедию. Что тебе прелести лета, о соловей? Но еще хуже специализироваться в каком-нибудь вопросе и пять лет изучать поведение тропических кузнечиков. А что это за странный листок, а, парень, ну-ка, ну-ка, что там такое…»

Это был пожелтевший листок, вырванный из какого-то, скорее всего международного, бюллетеня. Какое-то издание ЮНЕСКО или что-то в этом роде, с именами членов некоего Совета Бирмы. Оливейре захотелось насладиться списком в полной мере, и он не мог удержаться от соблазна достать карандаш и переписать следующую тарабарщину:

U Nu,
U Tin,
Муа Bu,
Thabo Thiri Thudama U E Maung,
Sithu U Cho,
Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,
Wunna Kyaw Htin U Tkein Han,
Wunna Kyaw Htin U Myo Min,
Thiri Pianchi U Thant,
Tkabo Maha Thray Sithu U Chan Htoon.

«Три Вунна Kyay Хтин подряд, пожалуй, это несколько однообразно, — подумал он, глядя на строчки. — Должно быть, означает что-то вроде Его Высочайшее Превосходительство. Че, но как здорово — Тхири Пианчи У Тхант, это гораздо лучше. А как произносится Htoon?»

— Привет, — сказал Травелер.

— Привет, — сказал Оливейра. — Собачий холод, че.

— Прости, что заставил тебя ждать. Ты же знаешь, гвозди…

— Разумеется, — сказал Оливейра. — Гвоздь, он и есть гвоздь, особенно если он прямой. Ты их завернул в бумажку?

— Нет, — сказал Травелер, почесывая грудь. — Ну и жарища адова сегодня, как в духовке.

— Посмотри, — сказал Оливейра, показывая на свою рубашку, совершенно сухую. — Ты тут прямо как саламандра среди огнедышащей стихии. Мате принес?

— Нет, — сказал Травелер. — Про мате я забыл. Принес только гвозди.

— Давай сходи за мате, заверни его в бумажку и брось мне в окно.

Травелер посмотрел на свое окно, перевел взгляд на улицу, потом посмотрел на окно Оливейры.

— В этом-то все и дело, — сказал он. — Ты же знаешь, я сроду никуда попасть не мог, даже с двух метров. В цирке надо мной все смеются.

— Да ты можешь до меня рукой достать, — сказал Оливейра.

— Говори, говори, а потом гвозди посыплются на головы соседям с первого этажа — такой скандал будет.

— Принеси мне мате, а потом сыграем в «кладбище слов», — сказал Оливейра.

— Лучше, если ты сам за ним зайдешь.

— Ты что, спятил, парень? Спускаться с третьего этажа, пересекать обледенелый двор, потом подниматься на третий этаж, такое не под силу даже героям «Хижины дяди Тома».

— Не хочешь ли ты сказать, что этим вечерним альпинизмом должен заняться я?