Игра в классики

— Я живой человек, — сказал Травелер, глядя ему прямо в глаза. — А в этой жизни приходится платить за все. Ты же не хочешь платить ни за что. И никогда не хотел. Сектант-экзистенциалист в чистом виде. Или Цезарь, или никто,[559] знай рубишь с плеча. Ты думаешь, я по-своему не восхищаюсь тобой? Думаешь, я перестал бы восхищаться тобой, наложи ты на себя руки? Настоящий Doppelgӓnger — это ты сам, некое бесплотное существо, концентрация воли в виде флюгера, который крутится на крыше. Хочу того, хочу этого, хочу на север, хочу на юг, причем одновременно, хочу Магу, хочу Талиту, и тут сеньор решает посетить морг и одаряет поцелуем жену своего лучшего друга. И все потому, что реальность и воспоминания перемешались у него в голове в совершенно неевклидовой манере.

Оливейра пожал плечами, но взгляда не отвел, чтобы Травелер не расценил это как пренебрежение. Он словно пытался внушить Травелеру: то, что на их территории называется поцеловать, поцеловать Талиту, поцеловать Магу или Полу, — это еще одна игра с зеркалом, такая же как повернуть голову к окну и смотреть на Магу, которая стоит у самого края классиков, в то время как Кука, Реморино и Феррагуто, столпившись у дверей, видимо, ждут, когда Травелер высунется из окна и скажет им, что все нормально, достаточно таблетки эмбутала, а если смирительную рубашку, то, может, всего на несколько часов, пока парень не войдет в норму. Стук в дверь не способствовал процессу взаимопонимания. Если бы Ману был способен почувствовать — все, о чем он сейчас думает, не имеет никакого смысла по ту сторону окна, это годится только по эту сторону, где тазы и шарикоподшипники, и если бы тот, за дверью, перестал хоть на минуту молотить кулаками, может быть, тогда… А так, ему не оставалось ничего другого — только смотреть на Магу, такую красивую на краю классиков, и пожелать ей, чтобы она, перебрасывая камешек из клетки в клетку, прошла бы весь путь от земли до Неба.

— …в совершенно неевклидовой манере.

— Я ждал тебя все это время, — устало сказал Оливейра. — Ты же понимаешь, я не мог так запросто позволить выпустить себе кишки. Каждый делает то, что считает нужным, Ману. А если тебе нужно объяснение тому, что произошло внизу… так это яйца выеденного не стоит, и ты это прекрасно знаешь. Ведь знаешь, doppelgӓnger, прекрасно знаешь. Для тебя этот поцелуй ничего не значит и для нее тоже. В конце концов, важно только то, что происходит между вами двумя.

— Откройте! Откройте сейчас же!

— Они все это приняли всерьез, — сказал Травелер, поднимаясь со стула. — Ну что, откроем? Это, наверное, Овехеро.

— Для меня…

— Он хочет сделать тебе укол, поскольку Талита подняла на ноги весь наш дурдом.

— Вон она стоит, видишь, скромненькая такая, около классиков… Лучше не открывай, Ману, нам и без них хорошо.

Травелер подошел к двери и приложился губами к замочной скважине. Стадо кретинов, хватит нас доставать, что вы разорались, как в фильме ужасов. Они с Оливейрой в полном порядке и откроют, когда сочтут нужным. Лучше бы кофе на всех приготовили, никакой жизни в этой клинике.

Было хорошо слышно, что Феррагуто в этом не убежден, однако Овехеро своим монотонным мурлыканьем переубедил его, и дверь оставили в покое. Еще какое-то время на переполох указывало лишь собрание во дворе, да свет на третьем этаже то зажигался, то снова гас, — номер 43 таким образом развлекался. Очень скоро Овехеро и Феррагуто снова появились во дворе и оттуда стали смотреть на Оливейру, который, сидя на подоконнике, помахал рукой им обоим и сделал извиняющийся жест — за то, что он в одной майке. Номер 18 подошел к Овехеро и стал объяснять ему что-то насчет пистолета с рукояткой, и Овехеро, казалось, очень заинтересовался, глядя на Оливейру с профессиональным интересом, как смотрят на своего лучшего соперника в покер, что страшно понравилось Оливейре. Почти все окна второго этажа были открыты, и некоторые больные принимали во всем происходящем живейшее участие, хотя ничего особенного не происходило. Мага подняла правую руку, чтобы привлечь внимание Оливейры, как будто это было нужно делать, и попросила его сказать Травелеру, чтобы тот подошел к окну. Оливейра объяснил ей, как мог, что это невозможно, поскольку зона окна относится исключительно к линии обороны и в этом случае следовало бы подписать пакт о перемирии. Он еще добавил, что жест, который она сделала, подняв руку, напомнил ему актрис прошлого, особенно оперных певиц, таких как Эмми Дестин, Мельба, Марджори Лоуренс, Муцио, Бори, да, и еще Теду Бара и Ниту Нальди,[560] он сыпал именами с величайшим удовольствием, и Талита опустила руку, а потом снова умоляюще подняла ее, Элеонору Дузе, естественно, Вильму Банки,[561] конечно же, Гарбо, это ясно, и Сару Бернар, фотографию которой он мальчишкой приклеил себе в школьную тетрадь, и Карсавину, и Баронову[562] — все эти женщины непременно делали такое движение, будто по велению судьбы, но в этом случае совершенно невозможно выполнить ее любезную просьбу.