Игра в классики

В каком-нибудь уголке да сохранится какой-нибудь пережиток забытого царства. В каждой насильственной смерти будут видеть наказание за память об этом царстве. Каждый взрыв смеха, каждая слеза будут казаться признаком его оживания. Все-таки не похоже, чтобы человек кончил тем, что убьет человека. Он сумеет этого избежать, он успеет схватиться за рукоять электронной машины, за руль межпланетного корабля, он увернется от подножки, которую ему подставили, и поминай как звали. Можно убить все, кроме тоски по тысячелетнему царству, мы несем ее в цвете наших глаз, в каждой нашей любви, во всем, что нас глубоко волнует, обманывает нас или придает нам смелости. Wishful thinking,[598] возможно; впрочем, это еще одно свойство двуногого беспёрого.[599]

(-5)

72

— Ты хорошо сделал, дорогой, что пришел домой, ведь ты так устал.

— There’s not a place like home,[600] — сказал Оливейра.

— Выпей еще мате, я только что заварила.

— Если закрыть глаза, он кажется еще более горьким, это просто чудесно. Что если ты дашь мне немного поспать, а сама почитаешь журнал?

— Конечно, любовь моя, — сказала Хекрептен, утирая слезы и разыскивая «Идиллию» из чистого послушания, поскольку читать что-либо она была не способна.

— Хекрептен!

— Да, любовь моя.

— Не бери все это в голову, старушка.

— Конечно, не буду, мой сладкий. Постой, я тебе поменяю холодный компресс.

— Я скоро встану, и мы пойдем прогуляемся по Альмагро.[601] Может, там идет такой-нибудь цветной мюзикл.

— Лучше завтра, любовь моя, а сейчас отдохни. Когда ты пришел, у тебя было такое лицо…

— Работа такая, что поделаешь. Не бери в голову. Послушай, как Сто-Песо внизу заливается.

— Ему сейчас дадут корм, божьей твари, — сказала Хекрептен. — Вот он и благодарит…

— Благодарит, — повторил Оливейра. — Вот ведь как, благодарит того, кто держит его в клетке.

— Животные этого не понимают.

— Животные, — повторил Оливейра.

(-77)

73

Да, но кто исцелит нас от бесшумного и бесцветного огня, который несется в сумерках по улице Юшетт, вырываясь из траченных временем порталов, из небольших подъездов, от огня, у которого нет облика, который лижет камни и подстерегает в дверных проемах, как нам отмыть его сладостные ожоги, преследующие нас, которые поселяются в нас, чтобы надолго связать время с воспоминаниями и со всем тем, что к нам налипло, пока мы живем на этих берегах, и что так сладко сжигает нас до тех пор, пока мы не перегорим совсем. И значит, тогда лучше жить как живут кошки и мхи, сами по себе, заводить недолгую дружбу с охрипшими консьержками или с несчастными бледными созданиями, которые торчат у окна, поигрывая засушенным цветком. Беспрерывно гореть, терпеливо снося ожог, который растекается в тебе, как спелость плода, быть пульсом этого костра, горящего в нескончаемых каменных зарослях, брести сквозь ночь нашей жизни, подчиняясь слепому току крови.