Игра в классики

Сколько раз я спрашивал себя, не есть ли это все обыкновенная писанина, в наше-то время, когда все мы напичканы заблуждениями и живем среди непогрешимых уравнений и запущенного в действие конформизма. Но ведь спрашивать себя, сможем ли мы переступить через привычное, или лучше дать увлечь себя бойкой кибернетике, не есть ли это все та же литературщина? Мятеж и конформизм, гнетущая тоска и пища земная, все эти раздвоения: Инь и Ян, созерцание или Tӓtigkeit,[602] овсянка или куропатка faisandées,[603] Ласко или Матье,[604] раскачивание гамака из слов, карманная диалектика с бурями, одетая в пижаму, и катаклизмами в масштабе гостиной. Сам факт того, что ты спрашиваешь себя о возможном выборе, портит и запутывает сам выбор. То да, то нет, то есть, то нет… Начинает казаться, что в выборе вообще не может быть диалектики, что сама постановка выбора ее обедняет, лучше сказать фальсифицирует или, еще лучше, трансформирует во что-то другое. Сколько эонов[605] между Инь и Ян? Сколько их может быть между да и нет? Это все та же писанина, то есть баснословие. Но зачем нам нужна истина, которая успокаивает добропорядочного собственника? Наша возможная истина должна быть выдумкой, то есть писаниной, литературой, скульптурой, живописной культурой, сельхозкультурой, рыборазведениякультурой, — короче, любой турой в мире. Мировые ценности — тура, то, что свято, — тура, общество — тура, любовь — одна сплошная тура, красота — всем турам тура. В одной из своих книг Морелли рассказывает о неаполитанце, который провел годы сидя на пороге своего дома и глядя на винтик, который лежал на земле. На ночь он забирал его домой и клал под матрац. Сначала винтик вызывал улыбки, потом насмешки, потом всеобщее раздражение, потом он объединил всех соседей вокруг и стал символом попрания гражданского долга, а кончилось тем, что все успокоились и только пожимали плечами, мир и покой — вот что такое был этот винтик, он стал миром и покоем, никто не мог пройти по улице, чтобы краешком глаза не взглянуть на винтик и не почувствовать тут же, что винтик — это мир и покой. Тот человек неожиданно скончался от удара, и винтик исчез, едва собрались соседи. Кто-то из них, должно быть, хранит его у себя и, может быть, достает тайком и смотрит на него, а потом снова прячет и идет на фабрику, чувствуя нечто такое, чего он и сам не понимает, что-то достойное порицания. Он успокаивается, только когда достает винтик и смотрит на него, смотрит, пока не услышит шага, и ему не приходится торопливо прятать его снова. Морелли считает, что винтик — это нечто совсем иное, Бог, что-то вроде этого. Слишком легкое решение. Было бы заблуждением считать, что этот предмет был винтиком, только потому, что он имел форму винтика. Пикассо берет игрушечный автомобиль и превращает его в челюсть павиана. Возможно, тот неаполитанец был просто слабоумным, но он мог быть и изобретателем целого мира. От винтика к глазу, от глаза к звезде… Почему надо предаваться только Великой Привычке? Можно выбрать какую-нибудь туру, выдумку, например винтик или игрушечную машинку. Вот так и Париж разрушает нас постепенно и ненавязчиво, перемалывая нас увядшими цветами, и бумажными скатертями с пятнами от вина, и бесцветным огнем, который вырывается в сумерках из траченных временем порталов. Нас сжигает придуманный огонь, раскаленная добела тура, хитроумная, но примитивная ловушка рода человеческого, город, который есть не что иное, как Великий Винтик, ужасная игла, через игольное ушко которой, сквозь ночь, бежит нитка Сены, машина для пыток, сотканная из кружева, клетка, в которой агонизирует множество обезумевших ласточек. Мы сгораем в том, что сами же и создаем великолепную посмертную славу, достойный вызов птице фениксу. И никто не излечит нас от бесшумного, от бесцветного огня, который несется в сумерках по улице Юшетт. Неизлечимые, безнадежно неизлечимые, мы выбираем своей турой Великий Винтик, мы склоняемся над ним, проникаем в него, каждый день выдумываем его снова и снова, в каждом пятне от вина на скатерти, в каждом поцелуе у влажных от предрассветной росы стен Кур-де-Роан мы выдумываем наш пожар, который жжет нас изнутри, а потом сжигает целиком, может, это и есть наш выбор, может, слова просто оборачивают его, как салфетка хлеб, а внутри — аромат пышного теста, «да» без всяких «нет» или «нет» без всяких «да», день без злых духов, без Ормузда и Аримана,[606] раз и навсегда мир и покой, и на этом закончим.

(-1)

74