Игра в классики

Как было прекрасно в старые времена чувствовать себя обосновавшимся среди царственного стиля жизни, который подразумевал наличие сонетов, общение со звездами, медитации буэнос-айресскими ночами, атмосферу гётевского покоя на собраниях в кафе «Колумб» или на лекциях заграничных маэстро. До сих пор его окружал мир, который именно так и жил, который любил себя таким, сознательно приукрашенным и нарядным, искусственно выстроенным. Чтобы почувствовать, как далек он был теперь от этого колумбария, Оливейре не оставалось ничего другого, как вторить с горькой усмешкой трескучим фразам и витиеватым ритмам прошлого, этой заученной манере говорить и молчать. В Буэнос-Айресе, этой столице страха,[610] он снова почувствовал себя в обстановке сглаживания острых углов, что называют обычно проявлением здравого смысла, и, кроме того, демонстрации самодостаточности, которая слышалась в голосе и молодых, и старых, их готовность принять существующее за истину в последней инстанции, подмену сути за самую суть, самую суть, самую суть (стоя перед зеркалом, зажав в кулаке тюбик зубной пасты, Оливейра в который уже раз рассмеялся себе в лицо и, вместо того чтобы почистить зубы, поднес щетку к своему отражению в зеркале и старательно вычертил на нем губы розовой пастой, а сверху нарисовал сердце, потом руки, ноги, потом буквы вперемежку с непристойностями, он водил щеткой по зеркалу, а потом разом выдавил весь тюбик, задыхаясь от смеха, но тут пришла Хекрептен с губкой, и т. д.).

(-43)

76

Что касается Полы, все дело было в ее руках, как всегда. Был вечер, была усталость оттого, что столько времени потеряно в кафе за чтением газет, которые похожи на одну и ту же бесконечную газету, а пиво было вроде крышки, которая слегка давила на желудок. Он был готов к чему угодно, мог попасть в любую ловушку, подстроенную одиночеством и силой инерции, и вдруг женщина открывает сумочку, чтобы заплатить за кофе со сливками, и пальцы теребят замочек, который всегда заедает. Такое впечатление, что замочек охраняет доступ в зодиакальный дом, и когда женщине удастся потянуть за тонкий золоченый язычок так, чтобы неуловимым движением подтолкнуть застежку, произойдет некое озарение и ослепит всех этих завсегдатаев, пьяных от перно и велогонок, или вообще их всех поглотит, и весь привычный мир затянет в воронку из фиолетового бархата, вместе с Люксембургским садом, улицей Суффло, улицей Гей-Люссак, с кафе «Капулад», фонтаном Медичи и улицей Месье-ле-Прэнс, засосет все это с последним бульканьем, и не останется ничего, только пустой столик, раскрытая сумочка, пальцы женщины, которые вынимают монету в сто франков и протягивают ее папаше Рагону, в то время как Орасио Оливейра, понятное дело благополучно избежавший катастрофы, готовится сказать то, что говорится обычно в моменты великих катаклизмов.

— О, вы знаете, — ответила Пола, — страх не самое сильное мое место.

Она сказала это «Oh, vous savez»,[611] как, наверное, сказал бы сфинкс, прежде чем загадать загадку, почти извиняясь, стараясь не выпячивать свою значительность, которая, как всем известно, и так достаточно велика. Так говорят женщины в многочисленных литературных произведениях, где автор, чтобы не терять времени, лучшее включает в диалоги, соединяя таким образом приятное с полезным.

— Когда я говорю «страх», — заметил Оливейра, сидя на том же диване из красного плюша слева от сфинкса, — я думаю прежде всего об оборотной стороне медали. Ваша рука двигалась так, словно подошла к некой границе, за которой начнется другой мир, где все будет перевернуто и где я мог бы оказаться вашей сумочкой, например, а вы — папашей Рагоном.