Игра в классики

Кроме того, какова подлинная мораль всякого действия? Общественная деятельность, например, профсоюзов с лихвой оправдывалась историческими условиями. Счастливы те, кто жил и упокоился под сенью истории. В самопожертвовании почти всегда проявляются религиозные корни. Счастливы те, кто возлюбил ближнего своего как самого себя. В любом случае Оливейра отвергал этот уход от себя самого, это наступление на чужой загон из прекрасных побуждений, онтологический бумеранг, призванный в результате всего обогатить того, кто его запускает, придать ему больше человечности, больше святости. Святым всегда становятся за счет кого-то другого и пр. Он ничего не имел против действия как такового, но его останавливало то, что в собственные поступки он не верил. Он опасался предательства, стоит ему только начать расклеивать плакаты на улице или заняться еще какой-нибудь общественной деятельностью; предательства под видом работы, которая приносит удовлетворение, под видом радостей повседневной жизни, под видом спокойной совести и чувства исполненного долга. Он достаточно знавал коммунистов в Буэнос-Айресе и в Париже, способных на любые низости, которые они оправдывали своей «борьбой», чтобы, например, вскочить посреди ужина и бежать на какое-нибудь собрание или на выполнение очередного задания. Общественная деятельность таких людей сильно смахивала на некое алиби, как, например, дети, которые служат алиби для своих матерей, чтобы не надо было заниматься чем-нибудь стоящим в этой жизни, или как эрудиция с очками на носу служит для того, чтобы не вникать в события соседнего квартала, где в тюрьмах гильотинируют людей, которые не должны быть гильотинированы. Псевдодеятельность всегда была напоказ, и за ней всегда следовали уважение, почет и конная статуя. Ее легко было примерить, как пару ботинок, можно было даже заслужить похвалу («в конце концов, было бы лучше, если бы алжирцы получили независимость и если бы мы все им в этом немного помогли», — подумал Оливейра); предательство было в другом, это как отказ от центра, перемещение на периферию, чудесное ощущение братства с другими людьми, которые заняты тем же делом. Но там, где человек определенного склада мог стать героем, Оливейра был обречен на самую худшую комедию, и он знал это. Так что лучше было взять на себя грех упущения, чем допущения. Быть актером означает не замечать зрительный зал, а он, похоже, родился, чтобы быть зрителем в первом ряду. «Плохо то, — подумал Оливейра, — что я пытаюсь быть зрителем активным, отсюда все и происходит».

Хактивный сритель. Надо бы проаналисироватъ этот вопрос повнимательнее. Иногда бывало так, что, глядя на картину какого-нибудь художника, на какую-нибудь женщину или читая чьи-нибудь стихи, он проникался надеждой, что когда-нибудь достигнет пространства, где не будет внушать себе такого отвращения и недоверия. Его немалым преимуществом было то, что его худшие недостатки помогали ему не то чтобы в выборе пути, но в поисках опорной точки для этого выбора. «Моя сила в моей слабости, — подумал Оливейра. — Великие решения я всегда принимал в виде замаскированного бегства». Большинство его начинаний (его наченаний) заканчивались not with a bang but a whimper;[650] все эти bang-обрушения были всего лишь укусами загнанной в угол крысы, только и всего. Все медленно прокручивалось, разрешаясь во времени, в пространстве или в поступках как-то само по себе, без применения усилий, от усталости — так заканчивались все его любовные истории — или от постепенного угасания, как бывает, когда начинаешь реже навещать друга, меньше читаешь какого-нибудь поэта, меньше заходишь в кафе, дозируя надвигающуюся пустоту, чтоб себя не так жалко было.