Игра в классики

«На самом деле со мной не может произойти ничего, — думал Оливейра. — Мне даже цветочный горшок на голову не упадет». Тогда отчего это беспокойство, если не из старого доброго духа противоречия, эта тоска по своему делу и действию? Анализ этого беспокойства в его возможных пределах всегда указывал на перемещение, на удаление от центра некоего существующего порядка, уяснить который Оливейра был не в состоянии. Он чувствовал себя как зритель, который не видит спектакля, потому что сидит в театре с завязанными глазами: порой до него доходил скрытый смысл какого-то слова, музыкальной фразы, и он чувствовал себя взбудораженным, потому что понимал — ему удалось открыть главный смысл. В такие минуты он чувствовал себя ближе к центру, чем те, кто считал себя осью колеса, но его приближение выглядело бесполезным, танталовы усилия, которые даже муками не назовешь. Однажды он поверил в любовь, в то, что она обогатит его, разбудит неосуществленные возможности. Но пришел день, и он понял, что в его любви не было чистоты, потому что в нем изначально жила эта надежда, тогда как подлинно любящий не ждет ничего, кроме любви, слепо принимая то, что день стал более голубым, ночь более нежной, а в трамвае не так уж неудобно. «А я, даже когда суп ем, анализирую свои действия с точки зрения диалектики», — подумал Оливейра. В конце концов, он пытался делать из своих возлюбленных подруг соучастниц в процессе наблюдения за окружающей действительностью. Сначала женщины обожали его (в самом деле абажали), восхищались им (бизгранично воскищались), а потом что-то заставляло их чувствовать какую-то пустоту, они уходили прочь, и он сам облегчал им этот уход, он открывал им дверь, пусть играют в другой команде. В двух случаях он чуть было не пожалел об этом и не оставил им иллюзию, что они его понимали, но что-то говорило ему: жалость его неискренняя, она скорее похожа на дешевое проявление его собственного эгоизма, его лени и привычек. «Сострадание уничтожает», — говорил себе Оливейра, он не удерживал их и скоро про них забывал.

(-20)

91

На столе разбросаны бумаги. Чья-то рука (Вонга). Чей-то голос медленно читает, с ошибками, л произносит, будто зацепляет крючком, е смазано.

Какие-то записи, библиотечные карточки, на которых написано одно слово, какое-то стихотворение на чужом языке, в общем, — писательская кухня. Снова чья-то рука (Рональда). Чей-то низкий голос, который читает со знанием дела. Кто-то тихо здоровается с Осипом и Оливейрой, которые входят с виноватым видом (Бэбс открыла им дверь, и в каждой руке у нее было по ножу). Коньяк, золотистый свет, легенда об осквернении причастия,[651] маленькая картина Де Сталя.[652] Плащи можно оставить в спальне. Скульптура (возможно) Бранкузи.[653] В глубине спальни, затерянная между манекеном в гусарском мундире и нагромождением коробок с проволокой и картоном. Стульев не хватило, и Оливейра приносит две табуретки. Воцаряется тишина, сравнимая с той, как говорит Жене,[654] которую сохраняют воспитанные люди, когда вдруг чувствуют, что в гостиной кто-то неслышно испортил воздух. И тогда Этьен открывает папку и вынимает оттуда бумаги.

— Мы решили без тебя их не разбирать, — говорит он. — Только посмотрели кое-какие разрозненные листки. Эта дурища выбросила в мусорное ведро прекрасную яичницу.

— Она заплесневела, — говорит Бэбс.

Грегоровиус кладет дрожащую руку на одну из папок. На улице так холодно, хорошо бы двойную порцию коньяку. Согревающий свет лампы, зеленая папка, Клуб. Оливейра смотрит в центр стола, пепел от сигареты прибавляется к тому, который уже есть в пепельнице.

(-82)

92

Теперь он понимал, что в моменты наивысшего подъема желания ему так никогда и не удавалось нырнуть головой под гребень волны и пройти сквозь волшебное ощущение могучих токов крови. Любить Магу стало для него ритуалом, от которого он не ждал озарений; слова и движения чередовались с изобретательной монотонностью, похожей на танец тарантулов на полу, освещенном луной, долгое и вязкое повторение одних и тех же действий.