Игра в классики

— Назовем это рабочей гипотезой или еще как-нибудь в этом роде. То, к чему стремится Морелли, — взломать привычный менталитет читателя. Как видишь, куда как скромно, это тебе не переход Ганнибала через Альпы. По крайней мере, до сих пор никакой особенной метафизики у Морелли не замечалось, если только ты, Гораций-Куриаций[721], не нашел что-нибудь, поскольку ты способен обнаружить метафизику в банке консервированных помидоров. Морелли — художник, у которого собственные представления об искусстве, состоящие главным образом в том, чтобы ниспровергать привычные формы, что присуще всякому настоящему художнику. Например, его из себя выводят романы-сериалы. Роман, который прочитывается страница за страницей, от начала до конца, похожий на пай-мальчика. Ты, наверное, заметил, что он чем дальше, тем меньше озабочен тем, чтобы отдельные части были связаны между собой, тем, что одно слово тянет за собой другое… Когда я читаю Морелли, у меня такое ощущение, что он все время ищет наименее механический способ взаимодействия, пытаясь установить минимальные причинно-следственные связи между теми элементами, которыми он оперирует; кажется, что написанное ранее едва соотносится с тем, что пишется в данный момент, более того, что старик, через сотню-другую страниц, сам толком не помнит, что он написал.

— И в результате, — сказал Перико, — получается, что карлица с двадцатой страницы вырастает на сотой до двух метров пяти сантиметров. Я много раз с этим сталкивался. Есть сцены, которые начинаются в шесть вечера и заканчиваются в половине шестого утра. Просто тошнит.

— А у тебя самого так не бывает: ты то карлик, то гигант, в зависимости от состояния духа? — спросил Рональд.

— Я говорю об основе метода, — сказал Перико.

— Он верит в эту основу, — сказал Оливейра. — Основа во времени. Он верит во время, в до и после. Бедняга не нашел ни в одном ящике письменного стола ни одного своего письма, написанного двадцать лет назад, он не понимал тогда: ничто не держится на этом свете, если не прилепить к нему хлебную крошку времени, если мы не изобретем время как таковое, чтобы не сойти с ума.

— Это все касается профессии, — сказал Рональд. — Но что за этим, за этим-то что…

— Поэт, — сказал Оливейра, искренне волнуясь. — Тебе бы следовало называться Behind[722] или Beyond,[723] дорогой мой американец. Или Yonder,[724] уж такое красивое словечко.

— Ничто не имеет смысла, если «за этим» ничего нет, — сказал Рональд. — Любой автор бестселлеров пишет лучше Морелли. Если мы его читаем, если мы собрались здесь сегодня вечером, так все потому, что у Морелли есть то, что было у Берда[725], что иногда вдруг появляется у Каммингса или у Джексона Поллока, и хватит примеров, в конце концов. А почему, собственно, хватит? — выкрикнул Рональд, в то время как Бэбс смотрела на него с восхищением, буквальновпитываякаждоеслово. — Приведу еще несколько примеров, первое, что придет в голову. Каждый понимает, что Морелли усложняет себе жизнь не ради собственного удовольствия и, кроме того, что его книга есть беспардонная провокация, как все на свете, что хоть чего-то стоит. В этом технократическом мире, о котором ты говоришь, Морелли пытается спасти то, что в нем умирает, но чтобы спасти — сначала надо убить или, по крайней мере, сделать переливание крови, то есть как бы воскресить. Ошибка поэтов-футуристов, — сказал Рональд, к огромному восхищению Бэбс, — в том, что они пытались объяснить машинизацию, веря, что таким образом они спасутся от лейкемии. Но если мы будем вести литературные беседы о том, что происходит на мысе Канаверел, мы не станем лучше понимать окружающую действительность, я полагаю.

— Правильно полагаешь, — сказал Оливейра — Продолжим поиски Yonder, есть куча всяких Yonder’oв, которые можно открывать одного за другим. Для начала я бы сказал, что эта технократическая реальность, которую приемлют сегодня люди науки и читатели «Франс суар», этот мир кортизона, гамма-лучей и очищения плутония имеет довольно мало общего с действительностью, как, впрочем, и мир «Roman de la Rose».[726] Если я несколько минут назад напомнил об этом Перико — так это для того, чтобы он понял: его эстетические критерии и его шкала ценностей уже почти не существуют и что человек, столько ожидавший от разума и духа, чувствует себя преданным и смутно сознает, что его оружие повернулось против него самого, что культура, civiltà,[727] завела его в тупик, где вся barbarie[728] науки есть не более чем вполне объяснимая реакция. Извините за словарь.

— Это уже было сказано Клагесом[729], — произнес Грегоровиус.