Игра в классики

— Речь идет не только о свободе обращения со словом, — сказал Этьен. — Сюрреалисты считали, что подлинный язык и подлинная реальность подвергались цензуре или изымались из обращения рационалистскими структурами западной буржуазии. Они были правы, это скажет любой поэт, но это всего лишь один момент в сложной процедуре очистки банана от кожуры. В результате многие съедали его с кожурой. Сюрреалисты обвешивались словами, вместо того чтобы начисто отбросить их, как того хотел Морелли, начиная с самого первого. Фанатики слова в чистом виде, они, как исступленные пифии, были готовы на все, лишь бы это не соответствовало грамматическим нормам. Они и не догадывались, что создание языка, даже если он в конце концов и предаст свой исходный смысл, служит неоспоримым подтверждением человеческой природы, кто бы его ни создавал, китаец или краснокожий. Язык всегда означает, что человек находится в некой реальности, проживает в некой реальности. И хотя известно, что язык, на котором мы говорим, всегда нас предает (и Морелли не единственный, кто кричал об этом на всех углах), недостаточно просто освободить его от всех табу. Необходимо вдохнуть в него новую-жизнь, новую-душу.

— Уж очень торжественно звучит, — сказал Перико.

— Это написано в любом толковом трактате по философии, — скромно сказал Грегоровиус, который с чисто энтомологическим интересом разглядывал папки и, казалось, старался не уснуть. — Невозможно вдохнуть в язык новую жизнь, если ты сам интуитивно не найдешь другой взгляд на все то, что составляет нашу действительность. От бытия к слову, а не от слова к бытию.

— Интуитивно найти, — сказал Оливейра, — одно из тех слов, за которым стоит не то стрижено, не то брито. Давайте не приписывать Морелли проблем, которыми занимались Дильтей, Гуссерль и Витгенштейн[718]. Из всего того, что написал старик, ясно одно: если мы и дальше будем использовать язык в его обычном ключе и с обычными целями, мы умрем, даже не узнав, как по-настоящему называется сегодняшний день недели. Глупо без конца твердить, что нам продают жизнь, как говорит Малькольм Лаури[719], в виде полуфабриката. И Морелли тоже незачем это повторять, но Этьен попал в точку: старик нашел выход на практике и нам показал. Для чего существует писатель, как не для того, чтобы разрушать литературу? А мы, те, кто не хочет быть читателем-самкой, для чего мы, как не для того, чтобы всемерно помогать ему ее разрушить?

— Но потом, что мы будем делать потом? — сказала Бэбс.

— И я себя об этом спрашиваю, — сказал Оливейра. — Еще двадцать лет назад на этот вопрос был могучий ответ: Поэзия, смерть, Поэзия. Тебе затыкали рот словом огромного значения. Поэтическое видение мира, завоевание поэтической реальности. Но в результате последней войны, согласись, все закончилось. Поэты остались, спору нет, но их никто не читает.

— Не говори глупостей, — сказал Перико. — Я читаю кучу всяких стихов.

— Конечно, и я тоже. Но речь не о стихах, че, а о том, что провозгласили сюрреалисты, о том, что всякий поэт ищет и жаждет найти, о пресловутой поэтической реальности. Поверь, дорогой мой, начиная с пятидесятых годов мы живем полностью погруженными в технократическую реальность, по крайней мере если говорить языком статистики. Это ужасно, это печально, и мы можем рвать на себе волосы, но это так.

— По мне, вся эта технократия гроша ломаного не стоит, — сказал Перико. — Монах Фрай Луис[720], например…

— У нас тут, между прочим, одна тысяча девятьсот пятьдесят какой-то год.

— Да знаю я, отстань.

— Не похоже.

— Так ты что, считаешь, я окажусь на позициях воинствующего историзма?

— Нет, но газеты-то мог бы читать. Мне технократия нравится не больше, чем тебе, просто я чувствую, как изменился мир за последние двадцать лет. Каждый, кто пересчитал сорок весен, должен это понимать, и потому вопрос Бэбс припирает Морелли к стене, и нас заодно. Это прекрасно — вести войну против проституированного языка, против так называемой литературы, во имя реальности, которую мы считаем подлинной, достижимой, которую ощущаем какой-то частью своего духа, извините за выражение. Но даже сам Морелли видит только отрицательную сторону этой войны. Он чувствует, что должен вести ее, как и ты, как и все мы.

Ну и?

— Давайте будем последовательны, — сказал Этьен. — Оставим пока в покое твое «ну и?» На первом этапе хватит и лекции Морелли.

— Нельзя говорить об этапах, если не поставлена конечная цель.