Игра в классики

«Моя семья происходит из венгерской интеллигенции. Моя мать была директрисой женской семинарии, где учились девочки из элитарных семей славного города, называть который я не хочу. Когда началось смутное послевоенное время, разметавшее троны, сословия и состояния, я не знала, какой жизненный путь мне избрать. Моя семья разорилась, пав жертвой Трианоновских границ (sic), как тысячи и тысячи других. Моя красота, молодость и воспитание не позволяли мне стать скромной машинисткой. И тут в моей жизни появился прекрасный принц, аристократ из высоких космополитических миров, из европейской золотой молодежи. Я вышла за него замуж, сохраняя все иллюзии юности, несмотря на сопротивление моей семьи, поскольку я была очень молода, а он был иностранцем.

Свадебное путешествие. Париж, Ницца, Капри. Затем крушение иллюзий. Я не знала, куда мне деваться, и не осмеливалась рассказать близким о трагедии моего брака. Мой муж был не способен сделать меня матерью. Мне шестнадцать лет, и я, словно странница, бреду куда глаза глядят, пытаясь забыть свою боль. Египет, Ява, Япония, Поднебесная[766], весь Дальний Восток, круговорот шампанского и фальшивого веселья и моя сокрушенная душа.

Идут годы. В 1927-м мы окончательно оседаем на Лазурном берегу. Я — женщина из высших слоев общества, я принадлежу к космополитам, которые проводят свою жизнь в казино, дансингах, на скачках, у меня хорошие доходы.

В один прекрасный летний день я приняла окончательное решение: развод. Все в природе было в полном цвету: море, небо, цветущие луга пели песнь любви и праздник молодости.

Праздник мимозы в Канне, карнавал цветов в Ницце, улыбка весны в Париже. Итак, я покинула семейный очаг, богатство и роскошь и устремилась одна в большой мир…

Мне было тогда восемнадцать лет, и я жила в Париже одна, без определенных планов. Париж 1928 года. Париж оргий и потоков шампанского. Париж обесцененных франков, Париж, чужеземный рай. До отказа набитый янки и латиноамериканцами, маленькими золотыми королями. Париж 1928 года, где каждый день открывалось новое кабаре — новая сенсация, которая могла облегчить кошелек иностранца.

Восемнадцать лет, блондинка с голубыми глазами. Одна в Париже.

Чтобы забыть о моих бедах, я закружилась в вихре удовольствий. В кабаре я обращала на себя внимание, поскольку всегда приходила одна, заказывала шампанское танцорам и платила сказочные чаевые официантам. Я понятия не имела, какова цена денег.

Как-то раз один из тех типов, которые мародерствуют на чем угодно в этой космополитической среде, открыл мою тайную печаль и предложил мне средство ее забыть… Кокаин, морфин, наркотики. И я начала искать экзотические места, где были танцоры своеобразного вида, латиноамериканцы со смуглой кожей и пышной шевелюрой.

В те времена огромный успех снискал недавно прибывший певец кафешантана. Он дебютировал во „Флориде“ и пел странные песни на странном языке.

Он одевался в экзотический костюм, до того времени в тех местах неизвестный, и пел танго, ранчеро[767] и аргентинскую самбу. Это был очень худой и очень смуглый парень, с белозубой улыбкой, которого все красавицы Парижа безмерно одаряли своим вниманием. Это был Карлос Гардель. Его сентиментальные танго, которые он пел так проникновенно, пленяли публику неизвестно почему. Его песни тех лет — „Дорожка“, „Ла Чакарера“, „Горностаевое манто“, „Плач индеанки“, „Грезы“ — не были похожи на современные танго, это были песни старой Аргентины, настоящая душа гаучо пампы. Гардель был в моде. Ни одного светского обеда или приема не проходило без того, чтобы его не пригласили. Его смуглое лицо, белые зубы, его ослепительную, сияющую улыбку можно было увидеть повсюду. В кабаре, в театре, в мюзик-холле, на ипподроме. Он был завсегдатаем в Отейе и Лоншане.

Но Гарделю больше нравилось развлекаться на свой лад, среди своих, в узком кругу.

В те времена в Париже было кабаре, которое называлось „Палермо“, на улице Клиши, куда ходили почти исключительно латиноамериканцы… Там я с ним и познакомилась. Гарделя интересовали все женщины подряд, но меня интересовал только кокаин… и шампанское. Конечно, мое женское тщеславие было удовлетворено, ведь меня видели с человеком дня, идолом всех женщин, но сердце мое оставалось равнодушным.

Эта дружба окрепла в другие вечера, во время прогулок и доверительных бесед, в бледном свете парижской луны, среди цветущих лугов. В таком романтическом общении прошло много дней. Этот человек запал мне в душу. Его слова были нежнее шелка, его речи подтачивали скалу моего равнодушия. Я потеряла голову. Моя шикарная, но невеселая квартирка наполнилась светом. Я перестала ходить в кабаре. В моей очаровательной светло-серой гостиной, в свете электрических ламп, кроме белокурой головки виднелось теперь худощавое смуглое лицо. Моя голубая спальня, которая знавала тоску одинокой души, теперь стала настоящим прибежищем любви. Это была моя первая любовь.

Дни бежали стремительно и неудержимо. Не знаю, сколько времени прошло. Экзотическая блондинка, которая ослепляла Париж своим экстравагантным поведением, своими туалетами dernier cri (sic),[768] бесследно исчезла.

Через несколько месяцев завсегдатаи „Палермо“, „Флориды“ и „Гарона“ оповестили прессу о том, что некая белокурая голубоглазая танцовщица двадцати лет сводит с ума молодых аристократов аргентинской столицы своими эфирными танцами, которые она исполняет с несказанной дерзостью и сладострастием, свойственным расцвету молодости.

То была ИВОННА ГИТРИ.

(И т. д.)»

Школа Гарделя Издательство Сисплатина, Монтевидео