Игра в классики

И хотя Холивейра не верил в хопьянение, в хэтого ловкого сообщника Великого Хобмана, что-то говорило ему — это тоже может быть кибуц, за всем этим всегда есть надежда на кибуц. Это не было уверенностью, основанной на какой-нибудь методике, о нет, старина, дорогой ты мой, и ни на чем другом, что ты так любишь, ни на in vino veritas,[434] ни на диалектике Фихте[435] и других шлифовальщиков в духе Спинозы, это просто означало примириться с тошнотой, когда-то Гераклит[436] забрался в кучу навоза, чтобы вылечиться от водянки, он услышал об этом сегодня ночью, ему сказал об этом кто-то из другой жизни, кто-то вроде Полы или Вонга, люди, которых он высмеивал, но с единственной целью — сблизиться, из самых добрых побуждений, возродить любовь как единственный способ однажды войти в кибуц. Сидеть по уши в дерьме, ничего себе, придумал Гераклит Темный, в точности как они, только без вина, и, кроме того, он-то лечился от водянки. А может, так и надо, сидеть в дерьме по самые уши и все равно надеяться, ведь Гераклит наверняка сидел в дерьме целыми днями, и Оливейра вспомнил, что как раз Гераклит говорил — кто не ждет, тот не встретит нежданное, сверните шею лебедю,[437] говорил Гераклит, хотя нет, он, конечно, ничего такого не говорил, и он еще раз хлебнул из бутылки, и Эмманюэль засмеялась в темноте, услышав бульканье, и погладила его по руке, чтобы показать, как она ценит его общество и его обещание отнять сардины у Селестэна, Оливейра почувствовал, как винной отрыжкой отозвалось в нем прозвище этого удушенного лебедя, и ему захотелось рассмеяться и рассказать об этом Эмманюэль, но вместо этого он передал ей почти пустую бутылку, а Эмманюэль принялась надрывно голосить «Les Amants du Havre», песню, которую напевала Мага, когда грустила, но Эмманюэль пела ее с душераздирающим трагизмом и гладила руку Оливейры, а он сидел и думал — он тот, кто ждет, чтобы найти нежданное, и, прикрыв глаза от мутного рассвета, который заполнял порталы, он представлял себе далекий-далекий (по ту сторону моря, уж не приступ ли у него патриотизма?) пейзаж, такой чистый, какого не было даже в его кибуце. Совершенно очевидно, надо свернуть шею лебедю, пусть даже Гераклит этого и не велел. Он становится сентиментальным, puisque la terre est ronde, mon amour t’en fais pas, mon amour t’en fais pas, от вина и этого назойливого голоса он становится сентиментальным, вот-вот расплачется и начнет жалеть себя, как Бэбс, бедненький Орасио, торчит в Париже, а как, должно быть, изменилась твоя улица Коррьен-тес, Суипача, Эсмеральда и старое предместье. И хотя всей его злости хватило только на то, чтобы закурить еще одну сигарету, где-то в самой глубине зрачков он продолжал видеть свой кибуц, не по ту сторону моря, а может, и по ту сторону моря, а может, совсем рядом, на улице Галан, или на улице Пюто, или на улице Томб-Иссуар, но, так или иначе, его кибуц все-таки где-то был, и это не было миражом.

— Это не мираж, Эмманюэль.

— Та gueulle, mon pote,[438] — сказала Эмманюэль, нашаривая в своих бесчисленных юбках следующую бутылку.