Игра в классики

Нет, в этом, потому что Мага не все рассказала ему о клошарке, отсюда неизбежные обобщения и так далее. Запоздалая ревность, смотрите у Пруста, утонченная пытка and so on.[432] Наверное, будет дождь, ива будто повисла в воздухе, пропитанном влагой. И стало не так холодно, чуть потеплело. Кажется, он сказал что-то вроде «она мне много о вас рассказывала», потому что у Эмманюэль вырвался довольный и ехидный смешок, при этом черным от грязи пальцем она продолжала натирать себе щеки розовой пудрой; время от времени она поднимала руку и взбивала слипшиеся волосы, покрытые чем-то вроде головной повязки в красно-зеленую полоску, скорее всего это был шарф, вытащенный из мусорного бака. В общем, пора было уходить, встать и идти в город, он так близко, метров шесть в высоту, там он как раз и начинается, по другую сторону парапета, за жестяными лотками RIP, где голуби, нахохлившись, переговаривались в ожидании первых лучей солнца, еще не набравшего силу, похожего, в половине девятого утра, на бледную манную крупу, которая сеет с низкого неба, но не достает до земли, потому что, как всегда, собирается дождь.

Когда он уже уходил, Эмманюэль окликнула его. Он подождал, пока она подойдет, и они вместе поднялись по лестнице. В заведении Хабеба они купили литр красного вина и, пройдя по улице Ирондель, укрылись в крытой галерее. Эмманюэль соблаговолила вытащить пачку газет, припрятанную между пальто, и они соорудили прекрасную подстилку в уголке, который Оливейра кое-как обследовал, посветив себе спичками. С другого конца галереи доносился храп, от которого несло чесноком, цветной капустой и дешевым забытьем; прикусив губу, Оливейра примостился поудобнее в углу у стены и притулился к Эмманюэль, которая уже прихлебывала из бутылки, то и дело довольно отфыркиваясь. Органы чувств не слишком привередливы, дыши носом и ртом и вдыхай худший из запахов, запах немытого человеческого тела. Одна минута, две, три, все легче и легче, как всегда, когда чему-то учишься. Сдерживая подступающую тошноту, Оливейра взял бутылку, и хоть и не видел, но знал, что горлышко измазано красной губной помадой и слюной, а запахи в темноте проступили еще сильнее. Закрыв глаза, словно от чего-то защищаясь, он, не отрываясь, вытянул около четверти литра красного вина. А потом они закурили, сидя плечом к плечу, очень довольные. Тошнота отступала, не уничтоженная, но униженная, склонив голову в ожидании, так что можно было снова подумать о своем. Эмманюэль без умолку говорила, произносила торжественные речи, прерываемые икотой, по-родственному проклинала невидимого Селестэна, пересчитывала банки с сардинами, и каждый раз, когда Оливейра затягивался, он видел ее лицо с грязными разводами на лбу, полные губы, влажные от вина, победную повязку сирийской богини, поверженной вражеским войском, голову, как у хризо-элефантинной статуи, сброшенную в пыль, перепачканную кровью и грязью, но сохранившую свою бессмертную полосатую красно-зеленую диадему, Великая Мать,[433] распростертая на пыльной земле, отданная на поругание пьяным солдатам, которые развлечения ради мочатся на ее расколотые груди, а потом один из них, самый отъявленный шутник, встает перед ней на колени среди орущей толпы и, высвободив свой восставший член, мастурбирует над ее мраморным телом, заливая спермой глазницы, откуда офицеры уже вынули драгоценные камни, и полуоткрытый рот, принимающий уничижение как последний дар, перед тем как уйти в забвение. И было так естественно, когда в темноте рука Эмманюэль касалась его руки, и она доверительно клала свою руку ему на плечо, а другой рукой искала бутылку, после чего слышались булькающие звуки и довольное сопение, так естественно, словно лицевая сторона медали стала ее обратной стороной, словно это был противоречащий здравому смыслу знак того, что, возможно, удастся выжить.