Игра в классики

«Самое лучшее в моих предках то, что они уже умерли; скромно, но с достоинством я ожидаю момента, когда унаследую это их качество. У меня есть друзья, которые не преминут изобразить меня в скульптуре: я буду лежать на земле, ничком, и вглядываться в лужу с настоящими лягушатами. А если бросить в щель монетку, то можно будет увидеть, как я плюю в воду и лягушата беспокойно двигаются и квакают целых полторы минуты — время вполне достаточное, чтоб к статуе пропал всякий интерес».

(—113)

108

— La cloche, le clochard, la clocharde, clocharder. Знаешь, в Сорбонне была даже диссертация о психологии клошаров.

— Очень может быть, — сказал Оливейра. — И все-таки у них нет Хуана Филлоя, который написал бы им «Толпу». Интересно, что стало с Филлоем?

Разумеется, Мага знать этого не могла, хотя бы потому, что понятия не имела о существовании такового. И надо было объяснять ей, что за Филлой и что за «Толпа». Маге ужасно понравилось содержание книги — мысль о том, что креольские linyeras одной ветви с клошарами. Она была твердо убеждена, что оскорбительно путать linyeras с нищим, и доводы, на которых основывалась ее симпатия к бродяжке с моста Дез-ар, теперь ей казались научными. Но главное, в те дни, когда они, гуляя по набережной, обнаружили, что бродяжка влюблена, родилась приязнь и желание, чтобы все кончилось хорошо, и это стало для Маги чем-то вроде арок моста, которые всегда ее волновали, или же тех кусочков латуни и проволоки, которые Оливейра находил на улице во время удачных прогулок.

— Филлой, черт возьми, — говорил Оливейра, глядя на башни Консьержери и думая о Картуше. — Как далеко моя родина, просто не верится, что в этом мире безумцев нашлось столько соленой воды.

— Зато воздуха меньше, — говорила Мага. — По воздуху — тридцать два часа лета, только и всего.

— Ну да. А как насчет звонкой монеты?

— И желания тащиться туда. У меня лично — никакого.

— И у меня. Однако же, что поделаешь, бывает.

— Ты никогда не говорил о том, чтобы вернуться, — сказала Мага.

— Об этом не говорят, грозовой ты мой перевал [306], об этом не говорят. Просто чувствуют; для тех, у кого в кармане пусто, здесь сплошное похмелье.

— «Париж — задаром», — процитировала Мага. — Ты сам сказал это в день, когда мы познакомились. Смотреть на бродяжку — бесплатно, заниматься любовью — бесплатно, говорить тебе, что ты плохой, — бесплатно, не любить тебя… Почему ты спишь с Полой?

— Все дело в запахах, — сказал Оливейра, садясь на железный брус у самой воды. — Мне почудилось, что от нее веет ароматами «Песни песней», корицей, миррой, чем-то в этом роде. Оказалось — так и есть.

— Бродяжка сегодня не придет. А то бы уже была здесь. Она почти всегда приходит.

— Иногда их забирают в тюрьму, — сказал Оливейра. — От вшей почистить, наверное, и чтобы город поспал спокойно на берегах своей бесстрастной реки. Бродяга — это еще неприличней, чем разбойник, каждому ясно; однако с ними ничего не могут поделать, и приходится оставить в покое.

— Расскажи мне про Полу. А там, глядишь, и бродяжка появится.

— Ночь на носу, американские туристы уже вспомнили о своих отелях, ноги у них гудят, они успели накупить кучу всякой муры, обзавестись сочинениями Сада, Миллера, а заодно и «Onze mille verges» [307], художественными фотографиями и неприличными открытками, всеми Саган и всеми Бюффе. Смотри, как безлюдно стало у моста. А Полу не трогай, это не в счет. Ну вот, художник складывает мольберт, никто уже не останавливается посмотреть, что он там рисует. Как невероятно четко все видно, воздух промыт, словно волосы у девушки, что бежит там, вон, посмотри, она в красном.

— Расскажи мне про Полу, — повторила Мага, постучав его по плечу тыльной стороной ладони.

— Голая порнография, — сказал Оливейра. — Тебе не понравится.

— А ей ты про нас рассказываешь?

— Нет. Только в общих чертах, что я могу ей рассказать? Пола не существует, ты же знаешь. Где она? Покажи мне ее.

— Софизмы, — сказала Мага, ухватившая кое-какие термины из его споров с Рональдом и Этьеном. — Здесь ее, может, и нет, а на улице Дофин она есть наверняка.

— А где эта улица Дофин? — сказал Оливейра. — Tiens, la clocharde qui s’amène [308]. Че, она ослепительна.