Игра в классики на незнакомых планетах

Существа лопотали что-то на своем языке — не надо ИЭ-сканера, чтоб определить, что страх зашкаливает. Она вдавила аварийную кнопку, машина выпустила их; они вывалились на горячую землю. Под вездеходом расползалась трещина.

— Шивон, послать за вами машину?

— Нет смысла!

Ничего, купол гагаринского корабля — вон он, совсем близко. Сельвенка хватает ее за рукав.

— Пилар! Мы бежим! Очень быстро!

— Ни Леоч, karam tu staru, сейчас же на корабль! — орет в наушниках Старший брат.

— Щ-щас!

Перехватить поудобнее того, кто на руках, уклониться от кочки, которой вздумалось плеваться огнем; горячая земля становится дыбом, мир пошел войной против своих же.

Запах. Сквозь ветер — острый, горячий, синтетический какой-то запах. Знакомый.

***

Все главные выходы корабля уже были задраены; Старший брат ждал их у аварийного.

— Ни Леоч! Какого...

И все, что она смогла сделать, — передать ему на руки ребенка. И Старший брат принял его — привычным, профессиональным жестом. Потому что он просто не мог поступить по-другому; потому что он почти всю жизнь учил себя не поступать по-другому — и теперь уже поздно было разучиваться.

И взяв его, он проиграл. Уже беспомощным взглядом обвел столпившуюся живую очередь. Шивон сжала конечность Пилар.

— Пожалуйста, брат Корда, — четко проговорила та, — позвольте нам улететь на вашем корабле. Мы просим убежища. Пожалуйста.

Корда поверх ее головы глядел на Шивон.

— Ни Леоч… — сказал он.

— Любен...

Теперь Шивон четко ощущала запах. Умирающая планета пахла расплавленным на батарее пластилином.

— Любен, во имя Гагарина...

Старший брат махнул рукой:

— Поехали.

***

Сельве горела. Гагаринцы старались на это не смотреть. У них и так было достаточно дел: разместить сельвенцев, успокоить, взять образцы пищи для лаборатории. Когда в багажном отсеке настала наконец тишина, Шивон доплелась до общего зала. Там было темно; на старом диване сидел Любен Корда и дышал кислородом.

— Вот тебе и крайний вылет, — сказал он, оторвавшись от трубки и закашлявшись. — Вы вроде за категорией сюда летели, да? Будет вам категория. И направление. Сказать куда?

— Я все возьму на себя, — устало сказала Шивон, опустившись на диван и закрыв ладонями глаза. — И не надо мне про крайний... Из гагаринцев не уходят.

— Как бы вы жили, если б оставили Землю вот такой? — спросил Старший брат. — И как они будут жить? Вы об этом подумали?

Шивон потянулась, забрала у него трубку и вдохнула кислорода.

— Будут жить, — пробормотала она. И почувствовала его руку на своем плече. Теплую руку. Удивилась.

— Рапорт напишу, — тихо сказал Любен, придвигаясь ближе. — Такой рапорт...

— У меня есть на них документы. — Шивон привалилась к нему, прижалась щекой к его плечу.

В багажном отсеке Пилар читала вслух:

— «Странно-семейный рыжий хор слаженно тянет гимн о Христе, в котором — как бы хор ни старался — все равно звучат нотки старинной островной тоски. Так же, наверное, запевал хор, провожая эмигрантов, доверившихся сомнительному счастью третьих палуб, на которых их уносило в океан...»

Где-то позади, в пространстве, горела планета Сельве.

Интерлюдия

Когда они наконец прилетели, страхи ушли, но и ушло и ощущение праздника. Земля удивила их меньше, чем в прошлый раз, — но в то же время будто стала тоньше нить, которая связывала их с родиной.

Прощались со «сходящими на берег» долго; упились в баре космопорта так, что их всех приняли за гагаринцев. Только на второй день Шивон удалось оторваться от честной компании и сесть на экспресс в Дублин.

Улицу О’Коннелла обсадили венерианскими аррихами; видно, земные деревья вышли из моды. И все равно она казалась почти не изменившейся. Так же вздевал руки к небу Джим Ларкин, так же непоколебимо взирал с пьедестала сам O’Коннелл. И почта стояла, и реял над ней триколор.

Шивон думала: «Сколько же мы навидались. Перевидали. Каждая планета — открытие, надо приспосабливать глаза, уши и язык — к новым звукам, к новым цветам, к первым словам. В конце концов новизна утомляет. Хочется вернуться к простоте, вросшей в душу. Простоте и серости переулков родного города, которые знаешь наизусть; к обшарпанности магазинчиков, где твоей семье всегда отпускали в кредит. От изысканного, чужого букета запахов — к аромату яблоневых лепестков».

Нет больше яблонь, остались аррихи и еще какие-то деревья, которым она и названия не знала.

И в кофейне толпился обычный межпланетный люд.

— Мне бы кофе со сливками, — сказала Шивон.

— Простите?

— Кофе. Эспрессо. Со сливками.

— Мокэспресс? С синим льдом? У нас есть марсианская добавка...

— Да нет, — сказала Шивон. — Кофе...

Официантка замерла, зеленые ирландские глаза застыли. На плече замигала лампочка, через пару минут появился менеджер. Живой.

— Вы с корабля? — спросил менеджер. — Сожалею, но кофе запрещен на всей территории Земли, указ Министерства здравоохранения. Можем предложить вам напиток «Бодрость» на основе венерианского корня...

Шивон развернулась и пошла от стойки прочь.

— Тройной мокэспресс, два марсианских и одну «бодрость», — заказал тот, кто стоял рядом.