Игра в классики на незнакомых планетах

— Газета старая, — сказал Стась. — У вас ведь... какой год сейчас?

— Тридцать первый, — ответил Дашкевич. — Ноябрь месяц пошел. А у вас?

Стась сглотнул.

— Сорок третий.

Дашкевич покачал головой:

— Лучше, я посмотрю, не стало.

— Нет, — сказал Стас, — не стало.

«А я ел с ними. Пил с ними».

И тут же усовестился: за столом небось страшно не было, ел за четверых...

А сам-то ты — живой?

Хозяин обернулся наконец. Из глазниц глянуло черное, бездонное.

— А вы мертвых боитесь? Не бойтесь, пан Немиро. Мертвые уходят в землю, а своя земля не умирает. И не предает.

Тикавшие на камине часы разразились оглушительным, чуть ли не церковным звоном.

— А она как же? — глупо спросил Стась.

— А она... — Старик глубоко затянулся, трубка пыхнула. — Не вас она ждет.

Он наконец повернулся к Стасю; лицо его смягчилось. Положил руку на плечо — ничего в ней не было от скелета, обычная, теплая рука. Даже сердце сжалось — вот если б отец был жив...

— Как я говорил, вы можете остаться. Станьте моим гостем.

Стась понял его, но отказаться было трудно.

«Я наверняка уже мертв — от заражения крови. Или какой-нибудь фриц пристрелил меня по дороге».

Мертв. И может остаться в этом доме, где не слышно выстрелов и бомб, пить ликер со стариком, тайком поглядывать на Ирену.

— И нарваться на дуэль, когда молодой пан Дашкевич вернется домой? Благодарю вас...

Старик попытался скрыть улыбку:

— Ну да. Вы, без сомнения, найдете более благородный способ сложить голову...

— Найду. — Внутри заново вспыхнула злость. Хорошая злость, та, что придает сил.

— Идите, — велел Дашкевич. — Идите тогда в часовню, молодой человек. Слуга вас проводит. Самое время помолиться перед дорогой.

Стась хотел что-то еще сказать — но нечего было.

— Идите, — повторил старик. — Скоро петух пропоет...

Стась не оборачивался, когда выходил из гостиной, — но уверен был, что старик перекрестил его перед тем, как отвернуться к вечному своему огню.

Он не мог уйти просто так — и зачем-то поднялся наверх. Правильно поднялся: у одного из окон стояла Ирена, приладив на подоконнике свечу. Она обернулась, прижала палец к губам. Видно, Дашкевич не одобрял, когда нарушали затемнение.

— Врагов накличете, пани Ирена, — прошептал он, подходя ближе.

— А ешли Михась повручи?

Стася на этого Михася взяла досада. Да если б только его так ждали; если б отец был жив, и эта девушка... И от досады он осмелился:

— Пани Ирена... Я, наверное, неприличное попрошу... — И краснеет, и бледнеет, как в какой-то там песне. — Только... Мне уходить сейчас, и, наверное, меня убьют... То есть, скорей всего, точно убьют...

— Цо? — тихо спросила девушка.

Да что ж это такое, ведь живая она, живая; склонила голову к плечу, почти улыбается. Тени плясали на ее лице, и даже на расстоянии Стась чувствовал ее тепло. Не мертвые они; это он ошибся временем, шагнул не туда.

— Я хотел попросить... локон ваших волос, пани Ирена...

Смешался совсем, голос потерял. Девушка серьезно кивнула, велела «почекать» и скользнула по коридору себе в комнату. Вернулась через несколько минут, в руке — маленький тряпичный мешочек; в таких, кажется, образки носят.

— Он вернется, пани Ирена, — сказал Стась. — Куда ж он денется. Я к вам из тумана вышел, вот и он... выйдет. Я бы...

Закусил губу; а она улыбалась, и пока Стась спускался по полутемной лестнице и выбирался на улицу, путь ему освещала ее улыбка.

Часовня была во дворе; слуга не стал его провожать, только вывел на порог и велел идти и не оборачиваться.

Стась толкнул заскрипевшую дверь, вошел.

Светлый, чуть стыдливый лик; цветы, лампадки, крошечные пляшущие огоньки.

Он неуклюже опустился на колени. Здоровой рукой прижал к груди тряпичный мешочек и, собирая слова, как рассыпавшиеся бусины, медленно начал молиться.

Он не хотел слышать, как прокричит петух; чувствовать, как за дверями часовни дрогнет, рассыплется в пыль, развеется усадьба Дашкевича.

***

Стась сперва ощутил холод, потом боль — и от холода и боли проснулся. Он заснул прямо в часовне — старой, с темными пятнами от сорванных икон, затянутой паутиной. Осторожно сел, поглядел на прорезавшие темноту утренние лучи. Солнце...

Он выбрался из часовни и долго смотрел на поросшие беспорядочным кустарником развалины старого господского дома.

***

То, что вчера он видел из окна, оказалось и впрямь желто-серой пустошью, что тянулась под чистым рассветным небом до самого леса. Старик не соврал — прямо в лесу Стась вдруг наткнулся на старую, но еще вполне разбираемую дорогу. Наверное, о ней и вправду мало кто знал. На Пинск так на Пинск — там тоже должны быть отряды...

Он шагал по ней весь день, мельком вспомнив об обещанном стариком коне и провианте. Что ж; по крайней мере, рана оказалась чистой и не слишком болела.

Это сон, сказал он себе. Сон. Не было ничего.

Уже под самую ночь, выбившись из сил, Стась разглядел вдали огоньки какого-то хутора. Повезло: прямо на дороге он увидел девчонку лет двенадцати. Что-то она поздно идет из деревни... Неужто одна из своих?

Он выбрался из придорожных зарослей:

— Не пугайся меня... Скажи, немцы есть в деревне?

Та отпрянула:

— Дядько, вы кто?