Игра в классики на незнакомых планетах

— Свой я, говорю — не пугайся. Ты про немцев скажи...

Теперь девчонка смотрела совсем нехорошим взглядом:

— Дядько... Какие немцы? Нет уже немцев давно.

— Как... нет?

— Дак... все. Война-то кончилась, какие немцы?

— Подожди... Как это — кончилась? Когда?

— Дак в мае же еще.

— Врешь, — только и смог он сказать.

— Да честное пионерское! Дядько... да вы небось контуженый, да?

— В мае. — Стась тяжело сел прямо на дорогу. — А сейчас — что? Какой год?

— Так октябрь же вон... Сорок пятый. А что ж вы... Где вы были-то?

— Заночевал, — проговорил он медленно. — В одной усадьбе.

Он разжал руку, которую всю дорогу сжимал в кулак. На ладони лежал тряпичный мешочек — когда Стась развязал его, в руку выскользнул мягкий блестящий локон.

— Это ж надо ж, — сказала девочка. — А ваши-то небось думают, что без вести пропавший! Вот им радости будет! Так, может... может, и мой папка вернется еще, раз так...

Она стояла над ним и смотрела ясно и чисто — как Богородица в заброшенной часовне. Стась зажал локон в кулаке.

— Конечно, вернется, — сказал он. — Куда он денется.

Примечание автора

Этот текст написался за четыре часа буквально «на коленке» — точнее, за столиком в кафе между двумя работами — на конкурс, куда принимались только рассказы, имеющие отношение к Беларуси, но куда пишут отнюдь не только белорусы. Мне это напомнило, как в советское время пионеры посылали стихи «Моя Чукотка» и «Куба — родина моя» в «Пионерскую правду» — хотя ни Чукотки, ни Кубы в жизни не видели. Так и мое знакомство с Беларусью ограничивается железнодорожным вокзалом в Бресте и автобусным — в Минске. Я взяла — и написала рассказ.

Оказалось, что находиться в этом тексте было приятно, что со мной поделаешь — люблю старые шляхетские особняки с призраками и недобитых повстанцев. Правда, я думала, что сделала хэппи-энд, — а потом уж мне намекнули, что для партизана в Западной Беларуси, пропавшего на год и заявившегося невесть откуда уже после войны, будущее представлялось бы не слишком радужным. Ну... я все равно надеюсь на лучшее.

Был я устал и одинок

— Дверью не стучите.

О’Мэлли вышел на крыльцо, всей грудью втянул воздуха.

— Она думает, это я стучу, — сказал мальчик. — Думает, я гроб ей сколачиваю.

Он был чернявый, с темно-синими злыми глазами, потомок торопливого греха кого-то из норманнских воинов. Остался бы жив — наверняка ушел бы в фении, примкнул к очередному лирически-безнадежному восстанию. Но жив он не останется. О’Мэлли это видел ясно. Он хорошо научился различать смерть.

Мальчишка потоптался неловко:

— А отец Карсон удрал. Говорили, холера идет. Он нас с Джимом подрядил от Макгинни мертвеца вынести... — Перекрестился, сплюнул. — А сам удрал.

— Это не холера, — сказал О’Мэлли. — Это тиф.

— Он удрал. А вы не можете...

— Я доктор.

— А, — сказал мальчик. — Да.

Для него и доктор, и святой отец из той смутной категории, которая знает буквы.

— Ты с монахами поговори... У Макгинни еще больные есть?

— Они уехали все. Чего ж ей, без соборования? Она ж не может так. Нельзя так.

— Я не божий человек, — выговорил О’Мэлли. — Я не...

Он махнул рукой в сторону комнаты, откуда слышалось трудное дыхание умирающей.

— Я даже не...

Закружилась голова, он ухватился за низкую притолоку, прислонился лбом.

— Я чаю сделаю, — бесплотным голосом сказал мальчик.

***

Тощий желтый чай из старых запасов был заразным. Все здесь было заразным, как гнилое дыхание больной. По восковому телу женщины расползлась сыпь. Несчастная то и дело мотала головой, будто надеялась так избавиться от боли. О’Мэлли наклонился над ней, поискал остаток сознания в горячечном взгляде. Что за польза с отца Карсона — в краю, где всех зовут Макгинни да О’Риордон... Слова казались пустыми и бесполезными. Унылая латынь молитвы ничем не отличалась на вкус от латыни медицинских заклинаний: «кубитус, окситус...»