Игра в полнолуние

Захлопнув дверь старенькой желтой «шестёрки», Радонев услышал знакомый грохот. Конечно же, злосчастный видеорегистратор в очередной раз сорвался с лобовухи и рухнул на приборную панель.

– Du hast mich gebl"oft! – по-немецки выругался Костя, будто держатель для регистратора понял бы это лучше, чем русское «ты меня задолбал». Машина деловито фыркнула, запыхтела, и в салон ворвался голос радиоведущего: «Что ж, с завтрашнего дня Москву начнет заливать дождями, но не считайте уикенд пропавшим: мы поднимем вам настроение веселой джазовой композицией…» Костя, поморщившись, переключил станцию – никогда не любил джаз, а веселиться под него сейчас он тем более бы не смог. Потому что ехать нужно было туда, где праздникам нет места.

Был час пик, но машина Радонева шла в приличном темпе – то ли везло, то ли путь, выбранный навигатором, оказался наименее проблемным. Костя с удивлением поглядывал по сторонам, понимая, что за год в Австрии совсем отвык от столичных контрастов. Сейчас, например, ему казалось, что он едет по какому-то провинциальному городку – вокруг тянулись обшарпанные дома с захламленными балконами и бетонные заборы, за которыми виднелись ржавые остовы ангаров. Сломанное грозой дерево лежало возле дороги.

Увидев вывеску садового рынка, Костя свернул к нему. Времени было в обрез, так что далеко он не пошел: почти у входа купил кое-какой инструмент, да прихватил с десяток белых стаканчиков с цветочной рассадой. Бабулька, торговавшая ею, заверила: самое то для кладбища, посадить – и никаких хлопот.

– Кто у вас там? Дед, бабушка? – допытывалась она, даже не пытаясь скрыть любопытство.

– Отец. Год назад умер.

– Ох, такой молодой – и уже сирота! – запричитала бабуля. – Что ж в мире-то делается… Болел, поди?

– Работа была опасная, – ответил Костя. – Пожарный.

Любопытство во взгляде старушки сменилось состраданием. Она даже голос понизила:

– И как это он? Неужто прям на службе?..

– Да. Он уже пенсионером был, но работал, чтобы мне помочь отучиться… – голос дрогнул, как ни старался Костя взять себя в руки. – Выехал на пожар в старом доме. Полез четырнадцатилетнюю девочку спасать. Её вытолкнул, а сам не уберегся.

– Ты уж крепись, сынок, – сказала бабуля. – И не думай, что справедливости в жизни нет. Видать, такая судьба была у твоего папы. Зато теперь он в лучшем мире.

Шагая к машине, Радонев думал над ее словами. В судьбу он не верил, а в справедливость… Вдруг вспомнилась девушка, которую он встретил у Торопова. Такая красивая, юная – и с белой тростью. Жестоко. И вряд ли справедливо.

«Откуда я её знаю? – вопрос снова зудел в мозгу, не давал покоя, как муха, бьющаяся об стекло. – М-мм… Краузе, Краузе… Фамилия-то редкая в наших широтах, я бы запомнил, но вроде бы видел такую только на канцелярии. Карандаши у меня в детстве были, Эрих Краузе. Хорошие, кстати, карандаши…»

И тут он остановился, как вкопанный. Даже в жар бросило: вспомнил, да ещё как! Летний лагерь «Вымпел», пятый отряд, где самой красивой считалась круглолицая рыжуха Машка, у которой в ее одиннадцать уже виднелась грудь. Но Костя, двенадцатилетний и неловкий, стеснявшийся своих девчоночьих кудрей и дырки на месте переднего зуба – вот так вот поздно выпал молочный, а новый вырасти не успел – был влюблен в Леру, Леру Краузе, долгоногую и худенькую до прозрачности. Вот за эту худобу, а еще за скромный вид школьного ботаника, и, несомненно, за фамилию, её прозвали Леркой-Карандаш.

Тайну этой влюблённости Костя носил в себе с начала смены. Как увидел тогда Леру – так и пропал. И смелости хватало лишь на то, чтобы быть где-то рядом, молчаливым спутником на некой орбите, которую сам же очертил вокруг этой девочки: радиус метра три, ближе не подходить…

Радонев на автомате дошел до машины, не глядя, сгрузил на капот лопатку и рыхлитель. Туда же взгромоздил картонную коробку с белыми стаканчиками; уже зацветшие в стаканчиках анютины глазки обиженно вздрогнули. Но ему было не до любезностей: память уже развернула перед ним обжигающе-яркую ретроспективу тех июльских дней. И он захлопал ладонями по карманам, отыскал начатую пачку «Никоретте», которые вот уже месяц таскал с собой вместо сигарет. И разом засунув в рот две пластинки.

…Леру в отряде не любили. Она была нелюдимой и предпочитала шумным ребячьим играм одинокое сидение с книжкой на задах веранды. Аккуратная, тихая, неизменно вежливая, но взгляд синих глаз – прямой и бесстрашный. «Ты меня дразнишь, потому что я слабее? – спокойно спрашивала она у хулигана Болотова, не дававшего ей пройти в столовую. – Но если ты сильный, иди драться с мальчишками. Это же логично!» И от этой логики посрамленный Болотов жутко бесился. А жирдяю Зиновьеву, который вырвал у Леры книжку и начал пинать в пыли, она сказала, стягивая с плеч вязаное болеро: «Зря ты так. На, возьми мою кофту – лучше ее топчи, чем книгу». Тот схватил болеро, но вдруг бросил на дорогу и пошёл, будто потеряв интерес к происходящему. Только всё равно чувствовалось, что ему очень стыдно.