Игра в полнолуние

Пол был завален мусором и обломками кирпичей. С обшарпанных стен клоками свисали обои из ткани, кое-где сохранилась роспись. Савва задрал голову: по всему периметру потолка шёл роскошный лепной карниз. Розетка вокруг люстры, арабески и амуры по потолку. Гипсовое панно на стене: цветы и жар-птица с отбитым клювом. Папа Йозеф прислал компанию Шермана снять старинную лепнину и привезти в его новый ресторан, для отделки главного зала.

– Нихрена себе! – воскликнул Борька, перевалившись через подоконник. – И как мы это до машины попрём?

Зилок-пятитонник пришлось бросить где-то за километр до усадьбы: старую дорогу перегородил упавший ясень.

– Как-нибудь попрём! Радостно и с песнями! – огрызнулся Шерман.

– Лучше бы он паркет заказал, – пробормотал Васильев. И, обернувшись, крикнул: – Карась, разводи огонь. Пожрём – и за работу.

Костёр они сложили в той части дома, что стояла полуразрушенной. В огонь бросали паркетины – те легко выламывались с помощью гвоздодера. Наварили гречки с тушенкой, поели. И, смастерив козлы из найденных в усадьбе досок, полезли на верхотуру. Савва и Борька откалывали куски лепнины, а Карась аккуратно складывал их внизу. Половину работы удалось сделать до темноты.

Уставший Шерман заснул возле костра сразу после ужина. Но к полуночи его разбудил странный шум. Савва сел, пытаясь проморгаться. В двух шагах от него на кирпичном поддоне догорал костёр, слабо освещая ободранные стены. Распотрошённый рюкзак валялся рядом, в залитом водой котелке отмокали грязные миски. Ни Борьки, ни Карася рядом не было. А из глубины дома донёсся сдавленный крик.

Шерман вскочил, побежал через анфиладу пустых комнат. Лунные прямоугольники лежали на полу серебряными щитами, и пыль, взлетавшая из-под ног, повисала в воздухе искрящимися облачками. А впереди кто-то возился, и что-то, звякнув, загремело – будто жестяная коробка с пуговицами покатилась по кирпичам. И когда Савва влетел в следующую комнату, он увидел, что там лежит Карась, а над ним стоит на коленях Борька, и руки у него влажные, чёрные почти до локтей…

– Обокрасть нас хотел, гнида, – сказал Васильев, отпуская тело Карася. Оно упало, голова глухо стукнулась о колотые кирпичи. Савва сунул руку к шее Карася и долго щупал её, надеясь отыскать ниточку пульса.

– Ты его убил?! – полувопросительно сказал он, в ужасе переводя взгляд на Борьку.

– Он обокрасть хотел, – механически повторил Васильев. В его расширенных глазах застыл слюдяной блеск – будто у неживого. Подавшись назад, Борька вытер о рубашку испачканные кровью руки. И Шерман почувствовал, что и его ладони стали липкими.

Из-под затылка Карася растекалась тёмная, густая лужа.

– Ты чего нёсешь? – Савва набросился на Васильева. – Что тут красть – старые гвозди? Ты человека убил, Борис!

Брезгливо вытирая руки о джинсы, он лихорадочно думал, что теперь делать. А вдруг Васильев и его, Шермана, приложит по голове? Ведь нет свидетеля – нет и преступления… Но взгляд упал на развороченный пол, и на железную шкатулку – старую, явно здешнюю. Из ее раскрытой пасти высыпались монеты и кольца, тускло белела в лунном свете тройная жемчужная нить…

– Видать, не спалось Карасю, решил паркета на костёр набрать – и ларчик нашёл, – предположил Васильев. Подняв шкатулку, он потряс ей, будто коробкой монпансье. – Глянь-ка, дореволюционные. Хватит нам на двоих, поди-ка?

И Шерман понял: тот готов заплатить за молчание.

Потом они отдирали паркет, запихивали между лагами уже начавшего коченеть Карася, и прибивали паркет снова. Наваливали сверху кирпичи и мусор. А Борька всё рассуждал вслух: годы лихие, каждый день народ пропадает, а Карася хватиться некому, семьи-то нет…

Но оказалось, что есть. Старший брат, и чин у него по милицейским меркам немаленький, подполковничий. И что Карась, как знал, заходил к нему накануне, говорил, куда и с кем поедет. Так что недели не прошло, как Васильева и Савву повязали. Борису дали восемь лет, Шерману за помощь в сокрытии убийства – год и два месяца. Но милиция так и не докопалась до причины преступления, списали всё на пьяную драку. И Шерман сидел спокойно, зная, что его доля в надежном месте. У невесты Катюши, которой он отдал мешочек с драгоценностями на следующий день после возвращения из помещичьей усадьбы.

Кстати, именно в тюрьме он познакомился с Витькой Пряниковым по прозвищу Какофон. Тот любил музыку, и за неимением инструментов расставлял на столе кружки, пустые и с водой, барабанил по ним… обязательно – заточкой. В этом Шерману виделось нечто извращённое, но Какофон вообще был странноват. Потому и прозвище такое Витьке дали: двусмысленное, но вполне отражающее и его любовь к музыке, и тягу к разнообразному шуму – в первую очередь, вокруг собственной персоны.

На праздничном концерте ко дню МВД Шерман и Пряников выступили дуэтом: Савва играл на гитаре, а Витька задавал ритм, барабаня по алюминиевым вёдрам, кастрюлям и тарелкам. Во время репетиций они сдружились, и Какофон, освободившийся на два месяца раньше Шермана, нашел потом Савву на воле. Узнал, что выпускают досрочно, по амнистии.