Игра в прятки

Уилл Шеппард стал самым юным футболистом из всех когда-либо игравших за первую школьную команду Фулема. В одиннадцать лет он упросил тренера позволить ему заниматься с командой, был немедленно включен в состав и в скором времени, не обращая внимания на насмешки товарищей, большинство которых были старше его на пять-шесть лет, вышел на первое место по забитым мячам.

В год, когда Уиллу исполнилось двенадцать, Фулем стал чемпионом среди школьных команд и продолжал побеждать до тех пор, пока его лучший бомбардир не закончил школу. В четырнадцать лет он установил рекорд, забив девять голов в игре, которую Фулем выиграл со счетом 12:0.

Легкий, хрупкий, длинноногий, он отличался прекрасной для своего возраста координацией движений и бегал, по словам тренера, быстро, «как стрела», не уступая в этом аспекте южнокалифорнийским хавбекам.

Тренировался Уилл не просто каждый день – он посвящал этому каждый свободный час и довел свое мастерство до совершенства, так что мяч казался просто придатком ноги или по крайней мере спутником, соединенным с ногой невидимой проволокой. По субботам и воскресеньям Уилл проводил на поле по шестнадцать часов. Его домом стал стадион, а не то дерьмовое место, где жили две тети и Палмер.

Местные газетные репортеры создали из Уилла легенду. Они всегда отмечали его в высшей степени бесшабашный стиль отъявленного индивидуалиста, приписывая эту черту американскому влиянию.

Но причина, конечно, была совсем в другом. Никто не догадывался, что Уилл сам, целенаправленно выработал и усовершенствовал свой стиль. Его цель состояла в том, чтобы не быть похожим на других, отличаться от всех, выделяться, а не в том, чтобы прослыть одиночкой. Уилл понял, что означает игра в его жизни: футбол был для него возможностью избавиться от одиночества и страха, не думать и никогда не вспоминать ни о предавшей его матери, ни об отце.

Футбол был его единственным оружием. Футбол должен был спасти его.

Глава 9

Весна 1985 года

Барри Кан работал со мной полтора года, и за это время я сбила пальцы почти до костей. Мы начали с текстов, постигая теории Боба Дилана, Джонни Митчелла, Роджера и Харта, Джонни Мерсера и других. Что касается теории самого Барри, то она заключалась в том, что упорная работа побеждает посредственность.

Он заставлял меня писать и переписывать, все глубже и глубже погружаться в прошлое, пока у меня не появлялось желание попросить его остановиться, дать мне отдых. Но я не просила, мне не были нужны никакие поблажки. Втайне я даже хотела, чтобы эта пытка не кончалась.

Барри был безжалостен, и я тоже. «Ты боишься. Прячешься за дешевыми рифмами и придуманными сантиментами». Или: «Ты вообще ничего не чувствуешь. Я знаю, потому что сам ничего не чувствую. А если равнодушным остаюсь я, то как, по-твоему, отнесется к этому публика? Мэгги, тебя распнут».

– Какая публика? – спросила я.

– А разве ты не видишь своих зрителей? Разве не чувствуешь тех, кто должен услышать твои песни? Если так, то убирайся отсюда. Проваливай. Не отнимай у меня время.

Так продолжалось до тех пор, пока результат не стал устраивать нас обоих, и тогда мы перешли к искусству композиции. Барри не снижал требований, но музыка давалась мне куда легче, чем слова. С ней мне было комфортно. Однажды Барри сказал, что я могу открывать и закрывать ее, точно кран в ванной. Похоже, он немного завидовал, и мне это нравилось – то, что я могу соревноваться с ним, быть на его уровне.

Наконец пришла очередь пения, и в этой области Барри проявил себя настоящим мастером. Он учил меня дикции, акцентированию, фразированию. Показывал, как держаться перед зрителями, как пользоваться микрофоном в звукозаписывающей студии. По его словам, у меня был естественный, не похожий ни на какой другой голос, но именно в этой сфере все решало мнение публики.

«Кто бы мог представить, что голос Боба Дилана так зацепит душу аудитории? Твой голос – нервный и одновременно открытый. Ты можешь легко менять модуляции, выражая любое настроение. Я люблю этот голос!»

Неужели? Наконец-то комплимент. Я постаралась запомнить его дословно.

Занятия проходили в студии «Пауэр стейшн», и я не только пела, но и исполняла роль мальчика на побегушках, удовлетворяя потребности Барри в кофе и сандвичах. Я носила высокие черные сапоги и длинный черный плащ. Я носила их везде. Я была «высокой блондинкой в плаще» и «эй, вы не принесете нам сандвичи?». Я была «конечно, никаких проблем. Что еще?»

Разумеется, мне не нравилось такое обращение, и я сомневалась, что Барри когда-либо поступил бы так с мужчиной, но он утверждал, что через это проходят все, а если мне что-то не по вкусу, то я могу проваливать на все четыре стороны.

Проваливать мне было некуда.

Не знаю, как бы я выдержала, если бы не Дженни. Мы оставались лучшими «подружками-болтушками» и «лисичками-сестричками».

Не знаю, как бы я выдержала, если бы не Линн Нидхэм, с которой мы по-настоящему сблизились и которая могла быть кем угодно: сиделкой, гидом по Нью-Йорку и просто плечом, на которое всегда можно опереться.