Игра в Тарот

И, обнимая его, в слезах, он пообещал тогда ему — сделать его победителем. Настоящим триумфатором, что может дать только настоящая победа. Добытая в огне, омытая кровью, провозглашённая ещё не отошедшими от горячки боя солдатами. Он сделает так, что эти брутальные, пропахшие порохом, потом, чужой и своей кровью, ещё минуту назад смотревшие в глаза смерти, обезумевшие от радости победы головорезы — признают его своим императором. Тем, благодаря кому, они только и смогли победить. Потому, что это он послал их в огонь, это он дал им приказ, который привёл их к триумфу, а значит, как водиться в этом мире с начало времён, именно ему и принадлежит их победа. Они умирали, они убивали — а он пожнёт плоды их подвига. Так устроен этот мир. Только так и обретается настоящая, безоговорочная власть. И надо то для этого, всего лишь, выиграть войну. Маленькую, но настоящую войну.

Он помнил, как загорелись ещё не просохшие от слёз глаза его мальчика. Мальчишки любят солдатиков, только дай им волю поиграть в войнушку. Он знал, как успокоить, как наградить, как поднять ещё выше своего мальчика, чем искупить его слезинки.

Против кого начать войну сомнений не было — давно чесались руки проучить наглого выскочку из маленького соседнего государства. И супругу пора было уесть, показав — какое её кумир ничтожество, и его мальчика сделать победителем, и дела с геополитикой поправить, да и к тому же у маленького государства была горячая точка — не зря же столько лет кормили и вооружали местных сепаратистов. Так что повод можно было очень легко организовать.

Сначала всё шло как по маслу. Сепаратисты устроили масштабную провокацию, а когда в ответ войска наглого выскочки попытались им ответить, вся пропагандистская машина (которую тоже научили — родину любить) дружно завыла о геноциде, истребление целого народа, и понеслось. Тут же ввели войска.

А вот дальше начались трудности. Весь мир осудил вторжение. Напрасно его пропаганда сделала, казалось, всё возможное — как не любила она родину, мировое общественное мнение не удалось изменить. Медленно, но неотвратимо началась постепенная изоляция его режима. Рухнула биржа. Понизилась капитализация. Стремительно стали утекать инвестиции.

Но самое печальное, самое болезненное, самое непереносимое было то, что отказали в участие в «большой десятки», престижнейшем клубе мировых лидеров, побывать на котором полноправным членом так мечтал его мальчик.

Увы, первый раз он не смог сделать то, что пообещал. Тяжело ему было идти на встречу с его мальчиком. Когда он вошёл в кабинет, то сразу понял, как опечален его мальчик. Он не улыбнулся ему, как обычно, свой доверчивой улыбкой, а лишь коротко и сухо кивнул. И его пронзило чувство вины, вины перед его мальчиком, он чуть не заплакал, он каялся, он просил прощения, он готов был встать на колени…

Но его мальчик кротко положил свою руку ему на плечо и проникновенно сказал, как он всегда его учил, как он всегда сам делал:

— Всё пройдёт. Надо только «родину любить».

Его мальчик со скорбным и торжественным видом подвёл Пал Палыча к бархатной скамеечке, и Пал Палыч, несколько с непривычки и от волнения замешкавшись, покорно лёг на неё, сняв штаны. Невольно он вздрогнул, прямо на него надвинулось его же невероятно искажённое огромное лицо, отражённое в кривом увеличительном зеркале, которое он сам поставил, чтобы лучше видеть, насколько искренне любят родину его воспитанники. Теперь в это зеркало ему было видно, как его мальчик достаёт обломок швабры, той самой, из университетской подсобки, (он передал её его мальчику как самую главную сакральную регалию высшей власти). Его мальчик очень серьёзно и ответственно примерился, аккуратно пристроился и… «любовь» к родине началась.

Всё было просто замечательно, если не считать того, что он, то ли от нервного напряжения, то ли от неуклюжести (ведь так он любил родину в первый раз) слишком подался вперёд и буквально впечатался в зеркало. Наверное, сказалась скованность, ведь, он ждал наказания, он достоин был наказания, ведь он же подвёл, так получилось…

Но его мальчик, вместо того чтобы наказать, отблагодарил его. Он не сделал больно, он был необыкновенно нежен, заботлив и аккуратен.

Пал Палыча захлестнуло счастье, безумное, безотчётное счастье. Он плакал, он рыдал, он готов был лобызать ноги, пальцы ног его мальчика. Хотелось хоть как-нибудь, хоть так выразить, свою радость, свою благодарность, свою любовь….

Немного кольнуло, когда он выходил из, бывшего совсем ещё недавно его, кабинета. Каким-то невероятным образом все поняли, что там произошло, и как теперь «любят родину». К нему стали на грамм, на миллиграмм холоднее и равнодушнее. Удивительно, но это, казалось, совершенно внешне неуловимое изменение отношения оказалось для него очень ощутимым, как будто его обожгло дыхание лёдяной пустыни отчуждения.