Игрок

— Очень просто: я получил его после смерти человека, которому он принадлежал.

Шериф усмехнулся. Ему понравилась эта шутка. Он был вполне способен оценить юмор, в особенности такой, что бьет наотмашь словно дубина.

— Итак, — сказал он, глядя на то, как Коркоран взял револьвер и любовно погладил его, прежде чем быстрым, почти неуловимым движением засунуть себе за пояс. — Итак, ты снова вступил на тропу войны? Ты что же, собираешься кого-нибудь ухлопать и хочешь, чтобы я снова гонялся за тобой?

Его откровенность и любопытство заставили Коркорана улыбнуться.

— Надеюсь, что этого не случится, — сказал он.

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил шериф.

— Тридцать.

— А дальше?

— Именно столько, не больше.

— Всего только тридцать? Послушай, друг, когда мне было столько, меня никто не знал за десять миль от того места, где я ловил разных негодяев. Только через два года Мария сказала, что согласна взять себе мою фамилию, чтобы иметь возможность завести детишек, а потом ругать меня за то, что они плохо себя ведут. Я в твоем возрасте был совсем незначительным человеком, а посмотри на себя! — Он подошел поближе к двери, словно для того, чтобы как следует рассмотреть своего гостя и убедиться в его значительности, а потом добавил: — Зайди в дом, сынок. Я хочу познакомить тебя с Марией.

— Нет. Я этого недостоин, — решительно ответил Коркоран и быстро зашагал прочь.

За все время, пока он шел к отелю, он ни разу на взмахнул своей тросточкой.

Глава 20

А в это время Китти Мерран и Роланд сидели в саду перед пансионом, где она жила, наслаждаясь прохладой ночи. Он смотрел на нее, думая вслух, строя планы, и его низкий голос рокотал, почти не прерываясь, когда он рисовал перед ней их будущее. Она слушала его задумчиво, положив руку на спинку стула и облокотившись на нее головой; глаза ее были подняты к небу, на фоне которого высился мощный, почти нереальный выступ Команчских гор, похожий на груду облаков. Он был настолько нереален, что порой ей казалось, будто в этой груде облаков мелькают звезды; или это золотоискатели развели костер в своем лагере и его пламя то вспыхивает при порывах ветра, то вновь угасает?

— Как ты думаешь, тебе это понравится?

Китти вдруг поняла, что свой вопрос Роланд повторяет в третий раз.

— Да, — торопливо ответила она.

Роланд переменил положение, а потом поднялся на ноги. Он подошел к калитке, минуту постоял, а потом снова вернулся и сел на прежнее место. Девушка понимала, что он сердится. Она была слегка встревожена, однако, к своему удивлению, обнаружила, что ее тревога была не лишена приятности, и сказала, как бы извиняясь:

— Прости, но я просто задумалась.

— Но не о том, что я тебе говорил.

— Прости, пожалуйста, Генри.

— О, конечно!

Его молчание красноречиво говорило о том, что он недоволен ее невниманием.

— Мне иногда кажется, — сказал он, — что этот Запад, который тебе так хотелось увидеть и куда я с такой радостью за тобой последовал, только внес разлад между нами.

Она уже готова была возразить, но в этот вечер ей было лень произносить вежливые слова, и вместо этого она сказала правду:

— Ты действительно так думаешь? Почему?

— Значит, у тебя тоже возникают подобные мысли? — резко спросил он.

— Нет-нет.

— Мне здесь ужасно понравилось, — горячо заговорил он. — И мне везло. Все было так, как я и ожидал, — и люди, и сама эта горная пустыня. Все было точно так, как ты говорила в Нью-Йорке, и мне казалось, что я просто создан, чтобы жить в этих краях. Все было так, как я мечтал, — все, кроме тебя, Китти.

— Мне ужасно жаль.

Что-то похожее на стон вырвалось из груди Роланда.

— Но тебе это, по-видимому, безразлично. Разве не так?

— Ты позволишь мне быть откровенной?

— Конечно.

Тревога, прозвучавшая в его голосе, причинила боль, ей стало его жалко. Поэтому она протянула руку и легко дотронулась до его локтя. Он, по-видимому, все понял, потому что сидел неподвижно, никак не реагируя на ласку.

— Ты знаешь, — сказала она, закрыв глаза, но не в силах уйти от своих мыслей, — я сегодня какая-то сонная. Мне трудно слушать, я не могу уловить, о чем идет речь.

Он тут же почувствовал раскаяние.

— Бедная моя, ты просто устала. Какой я дурак, что завожу всякие разговоры, когда ты так утомлена.

— Дело не в этом, просто…

Наступило молчание, и по мере того, как оно длилось, она вышла из своего оцепенения, поняв, что между ними возникло что-то новое.

— Ты знаешь, — сказал он наконец, — я начинаю понимать, что происходит.

— Что именно, Генри?

— Между тобой и мной.

— И что же?

— Когда мы только познакомились, я жил бессмысленной жизнью, не делал ничего полезного.

— Да, это было просто чудовищно!

— И ты хотела, чтобы я занялся полезным делом. Ты сказала себе, что человек, у которого вполне приличная голова и сильные руки, может найти себе более интересное и полезное занятие, чем разводить охотничьих собак. И стала рассказывать мне о Западе. Я заинтересовался. Естественно, что на десять процентов меня интересовала эта страна, а на девяносто — ты. И по мере того, как я просыпался, ты стала мной гордиться. Я думал, что это любовь, но я ошибался.

— Генри!