Игрок

И вот в тот самый момент, когда нервы всех стоявших на улице перед отелем были напряжены до предела, случилось то, что вполне мог бы придумать режиссер какой-нибудь дешевой пьесы; но поскольку это была не пьеса, а реальная жизнь, то эффект оказался поистине потрясающим. Дело в том, что часы в вестибюле отеля начали бить полдень, и их хриплый звон разнесся по всей улице.

Глава 33

Это были старинные часы, напоминающие по форме дом — высокий узкий дом, который мог бы втиснуться между другими такими же домами на какой-нибудь улице в голландском городишке; зажатый с боков такими же худосочными соседями, он тянет к небу свою крышу, увенчанную тонюсеньким фронтончиком. Таковы были эти часы; на их дверце красовались коринфские колонны, стекло было украшено золотым орнаментом, а внутри качался огромных размеров бронзовый маятник, который каждое воскресенье начищал швейцар — негр по имени Зике. Этот маятник работал в Сан-Пабло по меньшей мере семьдесят лет. Сколько времени до этого он трудился где-нибудь в Новой Англии, одному Богу известно.

Голос у часов был в свое время достаточно мощным, он мог бы, пожалуй, наполнить своим боем всю церковь, даже если дамы в тот момент еще не перестали шушукаться. Но что-то со временем с этим голосом случилось. Он, если можно так выразиться, постарел, как постарели и сами часы, одряхлел, как одряхлели старые, источенные жучком деревянные части. Голос сделался хриплым и тонким, лишившись звучности; когда часы начинали отбивать удары, они страшно содрогались, и хозяин отеля опасался, что каждый из них, сопровождаемый шипением и треском, окажется последним.

Удары, стало быть, были совсем не громкими. Но именно это обстоятельство — то, что их услышали повсюду, — оказалось в тот день таким примечательным. Дело в том, что если раньше бой часов просто означал, что люди вставали и направлялись в сторону ресторана, причем из-за шума шагов его почти не было слышно, то теперь этот звук свободно и беспрепятственно плыл в полной тишине. Он плыл над верандой, где в обычное время велись всякие разговоры; плыл над колодой, из которой поили лошадей; минуя коновязь, проникал под навес, где обычно привязывали животных, когда приезжали в город. Там, однако, не было длинного ряда лошадей, ожидающих своих всадников, не было слышно, как звякает упряжь, как лошади нетерпеливо перебирают ногами, не было слышно нетерпеливого ржания и ласковых приветственных звуков, которыми лошадь встречает хозяина; не было слышно, как всадники спешивались или садились в седло. Ничего такого не происходило. Ни одной лошади в тот полдень не было под навесом, ибо ведь даже самый меткий стрелок может иногда выстрелить мимо цели, а лошадь стоит денег.

Звон плыл мимо пустых коновязей. Вот он уже разлился по улице, долетел до безмолвной толпы, заполнявшей улицу, окна и открытые двери домов, и хозяйки припомнили, что им никогда еще не доводилось слышать, как звонят эти старинные часы, разве что глубокой ночью. Вот в полночь это бывало, но чтобы слышать, как они отбивают полдень, — в жизни такого не случалось. И город охватила полуночная дрожь.

Тут все увидели, как Джо Крэкен вскочил со стула и разразился громкой бранью.

— Рановато он что-то подставляет себя под пули, — заметил кто-то, и все остальные согласились про себя, что замечание весьма справедливо.

А часы между тем медленно, с промежутками в целую секунду, отбивали двенадцать полуденных ударов, и весь Сан-Пабло, потея, затаив дыхание, вытаращив глаза, чтобы ничего не пропустить, прислушивался к тому, как по очереди замирал каждый из этих ударов.

Появится Коркоран или нет? Посмеет или нет? Горожане не допускали, что он изменит своему слову, разочарует их. А теперь, напротив, иным казалось, что он никак не может оказаться здесь — ведь не сумасшедший же он, в конце концов.

Но пока люди всматривались в оба конца улицы, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, едва заметное движение возникло среди тесной группки, столпившейся возле дверей в отель. Там собрались самые молодые представители населения Сан-Пабло — юноши, которые смирились с возможностью получить пулю и погибнуть бесславной смертью только ради того, чтобы наблюдать драматическое зрелище из первого ряда. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, совсем как те самые пресловутые сардины, когда за их спинами вдруг раздался спокойный голос:

— Прошу прощения, джентльмены, мне бы хотелось пройти.

— Вот дурень! — отозвался человек, стоявший ближе всех к говорящему. — Неужели ты воображаешь, что я уступлю тебе свое место?

— Дорогой сэр, — настаивал голос за его спиной. — Мне очень жаль, но я вынужден вас побеспокоить. — И молодой человек почувствовал, что его взяли за кисть руки и за плечо и в тот же момент заломили руку за спину, а самого повернули чуть ли не вокруг собственной оси.

Сопротивлявшийся потянулся было к револьверу, но когда увидел, кто именно причиняет ему все эти неудобства, мгновенно передумал и с легким вскриком посторонился, уступая дорогу.