Игрушка для мажора

— Сомневаюсь, что этот спектакль начал именно я, — едко улыбаюсь. — Я тут прикинул — точнее, меня заставили задуматься о том, что как-то всё между нами не сходится. Я-то всё думал, почему вы оба как кошка с собакой — разбежались на шесть лет, а потом мать тебя приняла так, будто никого до тебя не любила… И почему ты вдруг стал ко мне так бездушно относиться, хотя и давал мне всё, что я просил… Ну и, учитывая, что отец не мог нагулять ребёнка на стороне, если взять в расчёт все составляющие, думаю, задать коронный вопрос нужно тебе, мама.

Она, к слову сказать, как-то вдруг резко побледнела; я усмехаюсь, понимая, что её словесный ответ мне уже нахрен не нужен, а вот на отца смотрю со смесью непонимания и осуждения на лице.

— С ней всё ясно — она в этой жизни творила всё, что хотела — но как ты мог вернуться сюда? Я не обвиняю, просто не могу понять: нахрен тебе всё это надо — воспитывать чужого ребёнка? Я почти уверен в том, что она даже не в курсе, кто мой настоящий отец — от неё можно ожидать, чё хочешь. Почему ты носился со мной?!

Отец тяжело вздыхает и несколько минут выжигает взглядом невидимую дыру в столе, а после поднимается на ноги и подходит ко мне.

— Видишь ли, сынок, — он довольно крепко сжимает моё плечо. — Когда очень долгое время живёшь с кем-то, делишь быт и воспитываешь, поддерживаешь и помогаешь, когда это нужно, не так просто оборвать все связи и уйти — если ты ответственный человек, разумеется. Я растил тебя восемь лет — думаешь, я был счастлив, когда узнал, что ты мне неродной? Когда у нас с твоей матерью дошло до ссоры, и я пригрозил развестись и забрать тебя, а в ответ услышал, что ты не имеешь ко мне никакого отношения, я чуть не задушил её. Она думала, что спрятала козырь в рукаве, а на деле сломала не только свою жизнь, но и твою.

— Я всё равно не понимаю, зачем ты вернулся, — охреневаю.

— Это потому, что у тебя нет собственных детей, — печально улыбается отец. — Однажды этот день наступит, и ты поймёшь, что ребёнок, которого ты столько воспитывал, к которому привязался и полюбил, не может быть тебе чужим.

Киваю в сторону притихшей матери.

— Ну хрен знает, лично ей даже наличие ребёнка не помогло осознать ответственность. Она за своей грёбаной племянницей смотрела лучше, чем за собственным сыном!

Внезапно окружающий меня мир меняется; я столько лет ненавидел отца за то, что он меня бросил и охладел, а он на самом деле только и делал, что заботился обо мне. Папа никогда не упрекал меня за невоспитанность, хотя я шёл на всё, чтобы сделать ему так же больно, как было мне. Полагаю, он выполнял мои прихоти для того, чтобы как-то загладить свою вину, хотя это не самый лучший способ, а я вёл себя с ним как конченная мразь.

Ненавижу себя.

— Послушай, сын, — он снова заставляет меня посмотреть ему в лицо. — Мы оба взрослые люди, и я не собираюсь разговаривать с тобой, как с неразумным подростком, но… Ты не должен винить себя в чём-то, потому что это наши с мамой проблемы, а ты был всего лишь ребёнком, о котором я должен был заботиться. Я не имел права вычёркивать тебя из своей жизни — в конце концов, твоя мать никогда не рискнула бы сказать в суде, что ты не мой сын, чтобы избежать позора; я мог тебя забрать, но был слишком занят своими собственными чувствами, чтобы заботиться о твоих.

— Так почему не забрал после? — требую от его ответа. — Когда осознал всё это — почему не послал её к чёрту и не перевёз меня к себе?

— Я не мог лишить тебя веры в то, что твоя мать — самая лучшая, — не соглашается. — Ты так смотрел на нас в детстве, словно мы — супергерои в твоих глазах, способные защитить от всего на свете. После нашего расставания ты разочаровался в одном родителе, и я не хотел, чтобы ты потерял веру и в свою мать тоже. Ребёнок не должен ненавидеть обоих родителей; ему нужно знать, что рядом есть хотя бы один, на которого он всегда может положиться, и которому сможет доверять. Это было бы слишком эгоистично — выставить себя в лучшем свете, очернив при этом твою мать.

— И ты предпочёл взять весь удар на себя, — качаю головой и чувствую, что щёки становятся мокрыми. Я ненавидел себя за эту слабость, и не мог простить за то, что вёл себя с отцом, как кусок дерьма. — Зачем? Ты знаешь, каково это — чувствовать себя сейчас мразью за то, как я с тобой общался — точнее, что я тебя ненавидел? Я уважал и поддерживал ту, которая этого не заслуживала, а после и вовсе забила на меня хрен, а ты просто молчал!

Чёрт, я не хочу верить в это; принять такую правду — это всё равно, что признаться в том, что был неправ, а я терпеть не могу признавать свои ошибки. Поляковы никогда не ошибаются, мать твою!

— Это твоя вина, — поднимаю на мать глаза, которые уже режет от слёз. — Ты всегда заботилась только о себе, тебе было насрать на то, где я и с кем, если это не влияло на твою жизнь. Ты позволила мне верить, что я не нужен отцу, что он эгоист, и упивалась собственной находчивостью. Ты мне не мать — и никогда ею не будешь.