Игры без чести

Винница встретила его снегом, низким серым небом, провинциальной немноголюдностью центральных улиц. Это было какое-то светлое, окрыляющее путешествие. Он проснулся в субботу в семь утра, и было странно ощущать голову легкой, а тело — полным сил, без характерной для раннего уик-энда муторности. Быстро пожарил яичницу, выпил стакан молока (домработница, старая добрая баба Тоня, всегда приносила ему молоко, оно скисало, она выбрасывала и несла новое), прыгнул в машину и за полтора часа долетел до Умани, там зачем-то остановился, вышел из машины, посмотрел на заснеженные поля вокруг, на редкие машины на трассе, вдохнул полной грудью, ощущая на губах тонкий привкус счастья и, свернув на Гайсин, поехал дальше.

Валерия прибежала к нему в гостиницу через час после звонка. Пыталась как-то хорохориться, высказывать претензии, а сама аж дрожала, влажно сверкая глазами, вздыхала, улыбаясь себе под нос. Славке вдруг захотелось потянуть возникшую паузу, и он просто сидел на кровати, глядя на ее колени, а Валерия, как-то неуютно примостилась на стуле возле тумбочки с чайными принадлежностями, в теплой бабской юбке и колготках с лайкрой, в бирюзовом базарном свитере с широким воротом. Она немного поправилась с их последней встречи, щеки порозовели.

— Я рада видеть тебя, Славик, — сказала она, избегая глядеть ему в лицо. — Когда я думала о тебе, то думала только нехорошее, но когда увидела, поняла…

Они продолжали молчать. Было очень тихо. Где-то далеко в коридоре гудел пылесос. Номер был просторный, с кичливыми зелеными стенами и ярко-синим ковролином на полу. За металлопластиковым окном в персиковой органзе молочно-белым светом горел снежный день.

— Ты зачем приехал?

Славка улыбнулся себе под нос. Он сидел немного неуклюже, развалившись на кровати, опираясь на локти. Валерии было как-то странно и дико смотреть на него в режиме реального времени.

— К тебе приехал. Захотел увидеть.

Она закатила глаза, поправила юбку.

— Мерзавец.

Он гнусно хихикнул и лег на кровать. Она смотрела на него со своего стула — настоящая мама, председатель родительского комитета, полная и румяная, с наспех накрашенными губами и ресницами, с волосами, собранными во что-то курчавое, объемное, прихваченное на затылке длинной пластмассовой заколкой, с круглыми полными коленями в блестящей лайкре.

— Иди сюда.

Со сбившимся дыханием, они катались по широкой гостиничной кровати, подминая под себя атласное персиковое покрывало.

— А теперь уезжай, — сказала она, выходя из душа.

— Пойдем поужинаем сегодня?

— Уезжай, я сказала. И, бросив на него многозначительный испепеляющий взгляд, ушла.

Он не знал, чем заняться, побродил по городу, чувствуя, как тает драгоценное время, поглазел на скудный магазинный ассортимент, съел в каком-то неудачном ресторанчике жесткий безвкусный бифштекс с картошкой фри и дешевым кетчупом, позвонил Валерии, чтобы договориться на вечер.

Она разговаривала с ним улыбаясь, закрыв глаза, подпирая стену в прихожей, чеканя слова:

— Слава, спасибо большое, но я не могу сегодня.

С наступлением сумерек он поехал домой, так и не переночевав в отеле с персиковой органзой на окнах. Валерия в это время терзалась, скукожившись на своем сложенном кресле, колупая ногой в теплом носке родительского кота, косясь в телевизор. Ей казалось, как она потом объяснила Вадику, что поступила очень правильно, «выстроив дистанцию». А еще ее глубоко потрясло то, что она не рассмотрела во время предыдущих свиданий, — у Славы тамвообще не было волос!

Обалдев от жизни с родителями, Валерия стала потихоньку проситься обратно к мужу. Как-то так вышло, что им приходилось прятаться и шифроваться: его не отпускали из Киева к этой шалаве, а в Виннице уже не хотели принимать (теща в конце концов пришла к заключению, что дочку выгнали с ребенком на улицу — какая дикость!).

Валерия ставила телефон на виброзвонок, а Гена звонил по нескольку раз в день, слал эсэмэски, просил приложить трубку к уху сына и что-то говорил ему, а Антошка, кажется, узнавал и радостно булькал, улыбаясь своими четырьмя зубками.