Игры Фортуны

Далее Линар откровенничать не захотел, а правительница не расспрашивала. Анне вполне хватало того, что она идет под руку с Морицем по осеннему холодному саду, не чувствуя ни дождя, ни ветра, ни сырости, ни бремени власти. Только сводящую с ума легкость свалившегося с неба счастья, этой неожиданной манны небесной, доставшейся ей, девочке-сироте, нелюбимой племяннице, всегда — одинокой и зависимой, но теперь, впервые в жизни, — свободной и радостной.

И если Линару их хрупкое счастье внушало непрестанные опасения и беспокойство, то Анна дышала ветром и дождем Севера, как другие дышат воздухом и солнцем Юга. С улыбкой, полной грудью, и с душой, полной радостью бытия. Пусть недолгой, но ее собственной.

* * *

— Нынче рядом с правительницей Линар и Миних, а ваше влияние, мой дражайший герцог Брауншвейгский, обращено в тень, в ничто…  Тогда как вы — отец императора, генералиссимус и, осмелюсь сказать, более чем наша августейшая Анна Леопольдовна способны править Россией…

— Более, чем Анна, господин Остерман? Почему же?

— Вы рассудительны, осторожны, умеренны…  Вы — военный герой, вас любят в войсках…  В гвардии — вряд ли, она слишком мало бывала в огне, но в армии — несомненно! Анна, словно в противоположность вам, капризна, упряма и, желая быть милосердной правительницей, творит добро всегда так некстати…

— Разве можно творить добро некстати? Добро есть добро — особенно в России, где столько жестокости!

— Ну, скажите, к примеру, зачем она велела вернуть из Сибири этого гвардейца-бунтаря, дружка Елисавет Петровны, Алексея Шубина? Чтобы сделать приятное цесаревне? Или чтобы усилить ее партию, и без того внушительную?

— Анна всего лишь пощадила несчастного, томившегося даже не в Сибири, а на Камчатке, что много дальше!

— Каков подарок цесаревне! Сердечный друг вернулся и снова примется бунтовать полки, как при покойной Анне Иоанновне! Нет, дражайший мой принц, вам непременно нужно взять власть в свои руки!

— Я не пойду против Анны. Она моя супруга перед Богом…  даже если не перед людьми…  И…  Я люблю ее! Вопреки всему.

— И вы прощаете ей все? Даже Линара?

— Любви свойственно прощать…

— Тогда вы святой, ваше высочество! Но уговорите ее хотя бы отправить в отставку Миниха!

— Миниха? Но почему?

— Наш фельдмаршал уже мнит себя правителем России…

— Правителем? Навряд ли такие прешпективы для него сейчас возможны.

— Сейчас — нет. Но, скажем, при Елизавете…  Которая, случись ей взять верх, немедленно сделает его вместо вас генералиссимусом. Миних в обиде на то, что Анна не отдала ему высшую военную власть!

Антон-Ульрих задумался. Яд, который изливал старый хитрец Остерман, медленно, но уверенно, проникал в сердце герцога. Миних и в самом деле опасен. Он слишком честолюбив. И почему бы генерал-фельдмаршалу не устранить Анну, как он совсем недавно устранил Бирона? Сам Антон Ульрих, отец императора и генералиссимус, будучи популярен в ходивших под Очаков и Бендеры армейских полках, увы, действительно не пользовался популярностью в гвардии, сила которой в том, что она — в столице, в двух шагах от трона. Тогда как Миниха гвардейцы слушались и даже любили…  Миних и Елизавета — слишком сильные фигуры на шахматной доске власти. Устранить хотя бы Миниха — и расстановка сил заметно переменится в пользу Анны Леопольдовны. Пока Миних в силе, нельзя исключать, что и за тобой он придет однажды ночью с отрядом преображенцев или измайловцев.

— Будьте покойны, граф, я поговорю с Анной о Минихе. Но и вы со своей стороны влейте ей яду в уши! Меня жена слушает редко…

— Какого яду? — с видом ангельского смирания переспросил Остерман. — Я сам отравлен этой невыносимой жизнью…  Помилуйте, я всего лишь несчастный больной…  Ах, как меня замучили проклятая подагра и хирагра!

— Простите, хера…  что?!

— Хирагра. Сие есть подагра рук. Мои бедные персты не слушают меня, герцог…  Я старый больной человек!

— Когда надо, ваша светлость, вы всегда здоровы! — парировал Антон-Ульрих.

— Снова проклятая слабость, — застонал Остерман. — Я просто на ногах не стою. Ах, несите меня, несите домой!

— Позвать ваших слуг? — любезно переспросил Антон-Ульрих.

— Сделайте милость, герцог, они за дверями… .

Антон-Ульрих позвал слуг бывшего вице-канцлера, а ныне — министра по иностранным делам и адмирала. Остерман, кряхтя и охая, залез внутрь странного сооружения, похожего на паланкин, и дюжие слуги взвалили его на плечи. Охи и вздохи влиятельного человека еще долго раздавались за дверями.

Отец императора плотно притворил двери своего кабинета, где происходил этот разговор, уселся в удобное кресло, задумался.