Июнь

— О, разумеется, — радостно подхватил Миша, — и вообще, каждый критик, прежде чем критиковать, должен доказать свою способность что-либо сделать. Например, построить стену. Это оказал кто-то из немецких мыслителей, наших союзников. Но ведь то критики, а я — скромный зритель. Уверяю вас, товарищи, что сегодня лично я вот этими руками перетащил несколько тюков грязного белья, одного оперируемого, упавшего с каталки, и два трупа. Достаточно ли этого, чтобы высказываться о вашей оперетте?

— Вообще он дело говорит, — сказал маленький Семен. — Дело в том смысле, что хватит бегать за жизнеподобием, и вообще наш зритель вправе посмотреть музыкальную комедию, я тут не вижу ничего такого, почему надо смотреть только «Сказки Венского леса»? Мы имеем право осваивать новый, как это, материал…

— Я к этому и веду! — воскликнул Миша. — Ровно ничего унизительного. И я даже думаю, что сами строители таежных городов имеют право на отдыхе посмотреть именно такой спектакль, потому что правду о своей работе они знают и сами. Можно только спросить: а не унизителен ли для них рассказ об этой работе, где не будет ни слова правды вообще? И я отвечу: нет, не унизителен! Много ли правды у Шекспира, переписавшего «Гамлета» с точностью до наоборот? В подлиннике Гамлет был сильная личность, мало колебался, всем отомстил. Нам рассказывали. Иными словами, Сева, твою работу я хочу отметить особенно и прежде всего оценить песню…

— Чем тебе не нравится песня? — спросил Сева голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Вечным своим чутьем он угадал, что Мишу злит не пьеса. Мы знаем, что противоречия бывают антагонистические и неантагонистические; так вот, тут вылезло антагонистическое, за которое бьют морду.

— Очень милая песенка, — быстро сказал Миша, — очень свежая вещь. Я только не до конца понимаю, как ты можешь петь эту песенку, когда у тебя выслана мать.

— Н-не трогай мою м-мать, — заикаясь то ли от волнения, то ли просто ради общей грозности, сказал Всеволод. На притворство это было не похоже: он сжал кулаки, и на лбу у него обозначилась ижица.

— Я твою мать не трогаю, — спокойно сказал Миша, с некоторых пор постоянно готовый к драке. — Но согласись, странно играть пьесу про город ветров, когда в этом самом городе ветров сидит не чужой тебе человек…

— Слушайте! — заорала Нащокина. — Чего ради этот вообще… этот неизвестно откуда… Тебя выгнали уже из института, тебе мало? Ты что вообще здесь делаешь? Пришел тут… у человека беда! И все-таки он дело делает, а не нюни распускает! Ты кто вообще, ты, может быть, враг вообще…

— Надя, Надя! — крикнула Лия и тряхнула головой, как всегда в минуту сильной злости. — Ты не на сцене, слышишь?

— А мне все равно! — огрызнулась Нащокина. — Я и там, и там не вру!

— Севка, спокойно, — проговорил Сема, но в голосе его слышалось скорей подспудное желание подлить масла в огонь. — Держи себя в руках, Севка!

Это было актерское, грозное, братское, с некоторой даже старательной дрожью в голосе. Нет уз святее товарищества, и сейчас мы покажем товарищество. Миша мгновенно вспомнил, как товарищеский Сема на новогоднем балу тискал Севину Люсю. Изумительно, как слетались теперь на Мишу именно такие типы, он теперь для них излюбленная мишень.

— Да не волнуйся так, Сема, — бледным, бумажным голосом сказал Миша. — Меня теперь гнать не надо, я сам ухожу. За мотор вам кто угодно постучит, хоть Боря. Просто учтите вы все: сейчас такое время интересное… кто остался, очень быстро начинает завидовать тому, кто ушел. Проверенная вещь.

И ушел триумфально, по-актерски, — единственная его удача на сцене и единственная роль, для которой он был в действительности рожден. Двигаясь вниз по улице Герцена, он мог бы поклясться, что слышит рукоплескания. Ему рукоплескали шумные ангельские крыла. Ангельскими крылами был полон теплый вечер, переходящий в чернильную ночь. Дома он был необычно ласков с родителями. Ему было бы особенно приятно, если бы тихий ангел-хранитель дежурил внизу, это было бы окончательным подтверждением правоты но Леня, видно, читал дочери сказку или, может, тихо выпивал в каком-нибудь приятном обществе. Мише нравилось представлять, что у ангела все хорошо.

Ближе к ночи вдруг позвонила Лия. Он бросился к телефону, словно чувствуя, что это не срочный вызов из отцовской больницы, а именно радостная весть для него. И он покраснел от счастья, услышав ее голос.

— Слушай, — сказала она без всякого приветствия. — Я вот думаю. А если бы тебя не восстановили, ты был бы сегодня такой храбрый?

— Не знаю, — честно сказал он, ведь у них принята была честность.

— Я просто думаю, — повторила она. — Иногда человек храбреет оттого, что ему возвратили платформу. Если так, то это нехорошо. Севка плохо играет и плохо пишет. Но он находится в слабой позиции. Если ты решил его ударить просто потому, что можно, то это совсем нехорошо.

— Лия, — сказал Миша, покраснев еще гуще, на этот раз от незаслуженной, хлесткой обиды. — Почему мы оба всегда думаем о людях худшее? Это что, вообще единственное, что у нас есть общего?