Июнь

— Ты знаешь, я ведь и первичную язву, мне кажется, нашел…

— Первичную язву ты нашел бы прежде всего. Это такая вещь, которую не перепутаешь. Твердый шанкр величиной с медный пятак.

— Я бы показал, но…

— Нет уж, увольте.

Колычев хрюкнул.

— Я должен был увидеть твой конец, — произнес он с пафосом, — иль дать тебе своим полюбоваться.

Миша расхохотался.

— Нет, нет, конечно… Это все, ты понимаешь, нервы.

Он сел на шаткий табурет. Выдержать еще одно внезапное спасение было выше его сил. Судьба катала его по слишком крутой синусоиде.

— А в армию почему тебя не взяли? Из-за сифилиса?

— А разве с сифилисом не берут?

— Нет, конечно. Ты перезаразил бы всю казарму.

Мишу начал разбирать нервный смех, неостановимый, как от щекотки.

— Слушай, — пытался выговорить он, — слушай, какое счастье! Ведь это… это взаимоисключающие вещи! Если бы сифилис, то никакой армии, а если бы не армия — никакого сифилиса…

— Ну ладно, — сказал вдруг Колычев. — Избытки своего облегчения ты будешь изливать где-нибудь в другом месте.

Миша такого не ожидал. Ему казалось, страхами последних недель он искупил всю свою тогдашнюю грубость, да не такую уж и грубость.

— Костя, хватит, в конце концов, я извинился…

— Ты извинился, но тебя не извинили. Давай, счастливец молодой, я занят делом.

— Но я потом приду…

— Потом ты не придешь. Тебя здесь больше не надо.

Миша пожал плечами.

— Если что, ты знаешь, где меня искать.

— Вот только искать тебя мне и не хватало.

Миша не принял этого слишком всерьез, у Колычева и прежде бывали припадки мизантропии, но сейчас он что-то был очень уж суров. Миша вышел из полуподвала с некоторым облегчением. Да ладно, подумал он, сейчас время разрывов, и мне надо, видимо, порвать со всем прежним кругом — и с бывшими друзьями, и с женщинами, и с позднейшими спутниками. Я выхожу на какой-то новый виток или падаю в последнюю бездну, но разрывы суть предвестия новизны и, кажется, роста. Чтобы прыгнуть — вверх или вниз, — надо освободиться. Чувство судьбы, то есть неслучайности, никогда не изменяло ему.

Дома, вечером, он небрежно сказал отцу:

— Мон пер, у меня, кажется, крапивница.

— Покажись, — потребовал отец. — Да, действительно крапивница. Жрешь черт-те что, вот и сыпь.

— И что делать?

— Ничего. Тяжелые болезни неизлечимы, а легкие проходят сами, — повторил он любимый афоризм, который приписывал Чехову.

— Ты уверен, что не сифилис? — спросил Миша, широко улыбаясь.

— Чего? — переспросил отец, вытаращив глаза.

— Шучу, мон пер.

— Сифилис! — сказал отец и поднял палец. — Сифилис заслужить надо! Бодлер, Ницше, теперь ты. При сифилисе, скажу тебе на будущее, сыпь имеет вид звездного неба, и она не красная, а белая.

А на следующий день, во время дежурства, Мишу ждал очередной зигзаг. Его вызвали в приемный покой. Он замер. Перед входом, покуривая, прохаживался Драганов.

Она донесла, понял Миша, донесла в институт, потому что куда же еще, и теперь они разберу мое дело уже всерьез… хотя как, зачем? Ведь я уже не в их юрисдикции. Но, видимо, она обратилась к единственному знакомому комсомольскому начальнику. Это не может быть ничем, только новой ее жалобой…

Но он опять ошибся, потому что не научился еще предугадывать прихотливые узоры своего будущего.

— Здравствуй, Гвирцман! — пропел Драганов. — Ну что, я вижу, ты окунаешься в жизнь?

— Не без этого, — осторожно согласился Миша

— Прекрасно, я рад за тебя и за жизнь. В общем Гвирцман, я полагаю, что ты можешь получить положительную характеристику и к началу апреля возвращаться в альма-матер. Есть признаки, что ты будешь восстановлен, если, конечно, не был тут замечен в прогулах и алкоголизме.

— Никак нет, — Миша позволил себе пошутить, но ситуации не понял. — А как вы нашли меня здесь?

— Но ведь я знаю, где ты, — Драганов поднял брови. — И все у нас знают.

— Но до первого апреля далеко, — сказал Миша, — это розыгрыш? Странно как-то.

— Какой же розыгрыш? Не могут милости быть рано никогда, — процитировал Драганов по обыкновению. — Я же тебе и тогда говорил…

— Но что-то изменилось?

— Изменилось, — пропел Драганов. — Что-то изменилось. С Сотином, что за вздор, Аколаст примирился. Скажу тебе кон-фи-ден-циально, — произнес он полушепотом, хотя слушать их здесь было некому, — что товарищ Гольцов оказался несколько не так чист, как полагалось бы при его темпераменте. Он уличен в сокрытии отца-священнослужителя, проще говоря, попа. На собрании ему припомнили многое, и в том числе личный выпад против вас, товарищ Гвирцман. Скажу честно, этот вопрос поднял не я. Когда восстановишься, непременно скажи спасибо Круглову. Он приличный человек, я всегда догадывался.

— Но я ведь действительно… — Мише хотелось снять последнюю неясность, снова доскрести до дна. — Я ведь, собственно… Понимаете, получается как-то… Я буду очень рад, конечно. Я признателен, что вы пришли. Но есть некоторая неясность. Ведь от того, что Гольцов скрыл попа, я не перестал как бы приставать к Крапивиной, хотя я и не приставал к ней. Но ведь моя ситуация от этого…