Июнь

Она ведь тогда уже ждала, но вот они не пришли, красные-то дни, и соседка по комнате сказала ей, что время перед месячными — самое опасное. А он тогда дернулся в ней, она почувствовала, и теперь надо было срочно решать, где чиститься. Это уже четыре года как было делом преступным и крайне опасным, и правильно, стране нужны люди, сама виновата, но о том, чтобы оставлять ребенка, да еще и от Гвирцмана, не могло быть речи. Если бы Ганцев — еще туда-сюда, и даже о ребенке от Коли она бы еще подумала, но этот никуда не годился, тем более в мужья. А где найти, к кому обратиться? Валя как была в этом городе чужая, так и оставалась. Думала она и о том, чтобы удавиться, тем более Ганцев был теперь с ней холоден, а Миша — в армии, и она даже плакала ночью. Ужасно холодная была ночь и холодная в окне звезда. Но утром она решила, что назло им всем будет жить и работать и даже, может быть, снова начнет писать, но тут заявилась эта сволочь, живехонький, без всякой армии, наверняка отмазал папаша, и предъявляет ей претензии, и какие! И пока он осмысливал новость, она подскочила и смазала его по физиономии раз и два.

Миша не стал реагировать, потому что хватать за руки беременную женщину — вообще последнее дело. И, как любой мужчина — это уж совершенно неистребимо, хоть и неясно почему, — он в первый момент почувствовал прилив гордости: от него забеременели, надо же, как удивительно! Радостно было удостовериться, что он на это способен. Только второй волной накатил ужас: положим, он мог бы ей устроить через отца… но если она такое подняла из-за несостоявшегося поцелуя, можно представить, что будет сейчас!

— Я теперь тебя на чистую воду выведу, всю семью твою выведу, и что отец тебя от армии отмазал! — словно прочитала Валя его мысли,

И тут случилось невозможное, непростительное. Миша подскочил к ней и толкнул в грудь, а потом, когда она поскользнулась, но не упала, залепил ей хорошую пощечину. Валя этого никак не ожидала и хотела уже вцепиться ему ногтями в лицо, но тут поняла, что, если она это сделает — он, пожалуй, и посильней ее ударит. Они стояли друг против друга и скалились, загнанно дыша, и не решались ничего сделать.

— Вешайся теперь, — сказала она. — Конец тебе, Гвирцман, крышка.

— Посмотрим еще.

— И смотреть нечего. Крышка. Я тебя тогда пожалела, а теперь додавлю.

— Я тебя посажу.

— Мразь ты.

— Сука.

Некоторое время они так постояли, а потом Миша сунул руки в карманы и независимо пошел прочь. Вот теперь она точно заявит. Телесных повреждений нет, но она заявит. Пускай заявляет. Он тоже заявит.

Он направился к Колычеву, потому что если кто и мог дать ему консультацию насчет венерической болезни, то наверняка он. Колычев, представитель хтонического мира, имел связи во всем московском подполье и уж конечно разбирался в темных, особенно уродливых болезнях. Миша был словно под наркозом, и хотя на него обрушились три по-настоящему тяжелые новости — у него сифилис, от него беременна злобная ведьма, сама его судьба, тайная недоброжелательность, и он только что ударил женщину, — преобладала над всеми чувствами странная гордость: случилось столько всего, что бояться уже нечего.

Колычев был дома и удивился Мише.

— Слушай, это… — сказал Миша с непривычной развязностью. — Ну ты прости. Я тогда погорячился.

— Ты не погорячился, а показал лицо, — сказал Колычев, то ли издеваясь, то ли всерьез. — За это извиняться нечего, оно у тебя такое и не поменяется, даже если тебя еще раз выгнать из института.

— Ну прости, — повторил Миша. — Я, в конце концов, не сказал ничего ужасного.

— То-то и оно. Если б ты сказал что-нибудь ужасное, было бы о чем говорить. А так — неинтересно.

— Зато, — заговорщическим полушепотом сказал Миша, — я скажу тебе ужасное сейчас. У меня сифилис.

— Поздравляю, — не меняя интонации, сказал Колычев.

Он за эти три недели как будто еще сжался, и если прежде на нем лежала тень смерти, то теперь это была смерть унизительная, нелепая. То есть он был несчастен, а стал жалок — не совсем то же самое.

— Я думал, ты дашь совет.

Наркоз начал отходить, Миша чувствовал злобу и беспомощность.

— Ртутная мазь крест-накрест, — не глядя на него, сказал Колычев. — По четным дням левая рука и правая нога, по нечетным наоборот.

— Но это же вчерашний день. И вообще я без специалиста не решаюсь.

— Я не специалист. Впрочем, иди-ка сюда.

Миша подошел к столу и увидел таблицу с вычислениями и странной схемой, но Колычев быстро захлопнул тетрадь.

— Задирай рубашку.

Миша покраснел, отвернулся и послушно исполнил требование неспециалиста.

— Крапивница, — брезгливо сказал Колычев.

— Кра… что?

— Нервная сыпь. Ты перенервничал, чего-то испугался или съел лишнее.

— О черт, — сказал оторопевший Миша. — Это, вероятно, из-за армии.

— Японской?

— О черт. Нет, конечно. Нашей. Меня призвали, я хотел тебе сказать, но тебя не было.

— Меня действительно не было, — сказал Колычев многозначительно, но Мише было не до того.

— И я, наверное, несколько…

— Ты идиот и трус, — ровным голосом сказал Колычев, но обижаться на него теперь было нельзя.