Икарова железа (сборник)

Главный храм – белоснежный, его освещают прожектора. Вокруг, сколько хватает взгляда, толпятся люди – темные суетливые фигурки облепили и площадь перед храмом, и лестницу, ведущую ко входу, и мост, и набережную, и проезжую часть, и все окрестные улицы. Как будто храм – это пирожное со сливочным кремом, которое кинули в муравейник. Муравьиная дорожка для нас – от дверей автобуса к дверям храма – огорожена металлическими решетками. С внутренней и с внешней стороны решеток полицейские образуют живую цепь. Они стоят в два ряда, сцепившись руками, чтобы мы могли пройти нетронутыми через толпу.

Мы идем – Павлуша в центре, Отец по правую от него руку, я по левую, сзади Доктор, Лена и весь остальной персонал. На Павлуше – покрывало из плотной ткани, чтобы его никто не увидел. В покрывале – прорези для глаз, чтобы видел, куда идет, он не должен спотыкаться и смотреться нелепо. Тем не менее, он еле переставляет ноги. Мы с Отцом притворяемся, что слегка поддерживаем его под руки, но на самом деле практически его волочем, со стороны это не заметно, никто ведь не знает, какой он удивительно легкий. Как мотылек.

Я уверен, что под покрывалом Павлуше плохо. Оно слишком жесткое и тяжелое для его обнаженного ломкого тела. В толпе кричат:

– Ангел! Ангел Господень! – и тычут в Павлушу пальцем. У них иконы и изображения ангелов. Херувимы, серафимы, архангелы. Они орут и брызжут слюной, две женщины раскачиваются и трясут головой в религиозном экстазе, кто-то кого-то душит, у девочки-подростка закатились глаза, изо рта идет пена. У них распятия, транспаранты, воздушные шарики и флаги России.

– Слава Господу! Враг рода человеческого, паразит, посрамлен!

– И ныне ангел!

– Ангел!

– Славяне, возрадуемся! Православные!

– Россия – вперед!

От каждого крика Павлуша вздрагивает и шарахается в сторону, но мы его крепко держим. Так крепко, что, я боюсь, мы можем ему что-то сломать. Его конечности хрупкие, как стебли растений, в них нет костей, только что-то вроде хрящей.

Какая-то бабка держит над головой изображение многоногой клыкастой твари и визгливо кликушествует:

– Паразиты! Паразиты в нас! От собак, от кошек, от мышей, от крыс, от свиней, от мух паразиты! И от дьявола паразиты!

Семь женщин в черных платках пытаются прорвать оцепление. Они лезут через полицейских, визжа и морщась, словно через колючую проволоку, они пытаются расцарапать их прозрачные шлемы, раз уж не могут добраться до глаз.

– Пропустите нас к ангелу, твари, уроды, звери! Ангел – общий! Имеем право! Ангел для всех!

Полицейские с силой швыряют баб на асфальт, не размыкая рук, пинают их, лежачих, ногами. На полицейских бросается с ревом низкорослый мужик, в его руке блестит что-то черное, слышатся выстрелы, брызги крови летят на нас, на темное покрывало Павлуши. В толпе – визг, рядом с нами – хрип умирающих. Кто-то сильными, грубыми руками в перчатках хватает нас сзади, и вот уже не только Павлушу, но нас всех, включая Отца, волокут к храму, заталкивают в роскошные золоченые двери и закрывают их у нас за спиной.

Я сдергиваю покрывало с Павлуши – над нами поднимается облако серой пыли с его крыльев, – живой… И вроде бы ничего не сломано. Он медленно сгибает в суставах четыре ноги и садится на корточки, руками закрывает лицо. Сейчас он похож на плачущего ребенка. Но он не умеет плакать, у него нет слезных желез.

Из-за дверей слышатся выстрелы, свист, какое-то шипение и крики. Я представляю, что это многоголовый змей шипит, вырвавшись на свободу.

– Слезоточивый газ, – комментирует Доктор. Он очень бледен.

Отец, напротив, весь красный. Он сипло выдыхает:

– Пиздец. Фанатики.

Я даже немножко радуюсь грязному слову. Здесь, в храме, так нестерпимо светло и чисто, здесь столько сияния, столько золота, свечей, электричества и икон, что немного грязи не помешает.

– Здесь слишком светло, – словно прочтя мои мысли, говорит Доктор. – Его будет хорошо видно. Во время презентации придется погасить свет, оставить одни только свечи.

– Все равно разглядят, – отвечает Отец. – Такой урод, прости Господи.

– Так мы же его загримируем, Отец, – включается Леночка. – Все сделаем в лучшем виде.

Про грим я впервые слышу, при мне они это не обсуждали. Вытаскиваю из кармана блокнотик, чтобы написать «Нельзя грим», но ручка выпала там, в толпе. Нельзя ему делать грим. Там химия всякая в краске, а у него такая кожица тонкая, нельзя, нет.

– Чего мычишь? – морщит красную морду Отец. – Заткнись, идиот.

Он долго и неприятно рассматривает Павлушу – как будто жука, которого поймал, а теперь никак не решит, что лучше с ним сделать – оторвать лапки, или разрезать на две половинки, или просто раздавить, чтоб не мучился, ведь так оно милосерднее. Отпускать жука он явно не собирается.