Их было три

Высохшая жёлтая рука её, пошарив под подушкой, вытащила два куска сахару, завёрнутые в бумажку.

— Приму капли, встану и испеку, — говорила Лиена. — У тебя, дитятко, и так невесёлый день рождения. И подарить ничего хорошего не могу.

— Не надо, бабушка, — сказала Гундега, отсчитывая сердечные капли. — Двадцать, двадцать один, двадцать два… Это как раз кстати, что у меня свободный день. Ты можешь полежать, отдохнуть. Двадцать девять, тридцать… Хватит?

— А когда ты сама отдохнёшь?

— Я ведь молодая… На, принимай лекарство…

— Гунит…

— Да?

— Открой сундук. Поройся, там в самом низу должны быть шерстяные чулки.

— Разве тебе холодно, бабушка? — удивилась Гундега и, пошарив, вытащила чулки. — Наденешь?

— На что мне под тёплым одеялом? Я их вечерами вязала. Бери, детка, себе. Больше мне нечего тебе подарить. Толстые они, правда, а молодые теперь всё больше носят тонкие, прозрачные…

Чулки и в самом деле были толстые, из грубой шерсти, но в зимнюю стужу в них, должно быть, тепло. Вывязывая пятку, Лиена на одном чулке не заметила спустившуюся петлю… Гундега вспомнила изумительно тонко связанные белые рукавички, подаренные Лиеной… Рукавички и… и эти чулки. Простые предметы как бы служили вехами на жизненном пути Лиены, указывая на огромные и вместе с тем почти незаметные в обычном течении дней изменения, происшедшие с ней.

Точно чья-то безжалостная рука схватила Гундегу за горло. Хотелось плакать… из-за спущенной петли.

— А я тебе, бабушка, ничего не подарила, — сказала она с сожалением. — Что тебе нужно, я куплю в аванс?

Плечи Лиены затряслись от беззвучного смеха.

— Ох, солнышко, что мне теперь надо. Всё необходимое ты видела там, в сундуке.

Гундега вспомнила, что видела два одеяла, простыни, большой платок. Да! Ещё чёрное платье и такой же чёрный платок. Отгоняя эти мысли, она поспешно сказала:

— Я знаю, что подарю тебе — туфли. Коричневые. Ты хочешь с ремешком или на шнурках? Тебе удобнее на шнурках. Ты сможешь ходить в них на пастбище, а то эти…

Она подняла валявшийся возле кровати бот. Когда-то он, конечно, застёгивался, но со временем застёжки оторвались, и Лиена, проткнув шилом дырочки, вдела туда тесёмки. Тесёмки тоже порвались и в двух местах были связаны грубым, некрасивым узлом. Подмётка у носка оторвалась, и поэтому казалось, что ботик грустно улыбается большим беззубым ртом.

Гундега положила обратно рваный бот, такой же старый и нуждающийся в покое, как и его хозяйка.

Лиена вновь попробовала подняться, но, судя по тому, как легко она сдалась на уговоры Гундеги, можно было заключить, что чувствовала она себя очень больной.

— Ну, хорошо, — сказала Лиена, — если ты хочешь… Нащипли бобов, накопай картофель и поставь вариться. Подои коров, а молоко опусти в колодец. Илма обещалась прийти обедать, приготовь что-нибудь. К тому времени, может быть, и я встану. Огурцы не успела засолить. Вот беда, и листьев не нарвала свиньям…

Чтобы успеть всё сделать, Гундеге пришлось чуть ли не бегом бегать. И снова, как всегда, оставаясь одна за хозяйку, Гундега с недоумением и страхом думала, как со всем этим изо дня в день справлялась Лиена. Как могла всюду поспевать старая, больная женщина, с таким трудом поднимавшаяся по утрам с кровати?

И вдруг ей вспомнилось виденное в детстве. На обледеневшей мостовой упала запряжённая в хлебный фургон лошадь. Потерявший терпение возчик злобно хлещет её кнутом… Лошадь, отчаянно царапая подковами скользкий булыжник, безуспешно пытается встать, а потом, оставив эти попытки, просто лежит, с убийственным безразличием перенося побои… Наконец человек сжалился и выпряг её. С тем же тупым равнодушием лошадь неторопливо поднялась на ноги…

В обед пришла Илма; перед тем как выйти из кустов, она по обыкновению осмотрела дом. Метра всё ещё не появлялся. Правда, в ту ночь они так и договорились, что он не приедет, "пока всё не кончится". Но вот уже прошло полторы недели. А сегодня рабочий по подсочке смолы, проезжая мимо лесосеки, остановился и сообщил новости: старший лесник уволен. Сгоряча Илма хотела после обеда сесть на мотоцикл, съездить в контору и узнать точно. Но потом передумала: стоит ли сейчас совать туда нос? Метра ведь должен прийти, не может он так исчезнуть.

— Старший лесник не приходил? — опросила она первым делом у Гундеги.

— Нет, тётя.

На лбу у Илмы появилась привычная сердитая складка, но постепенно разгладилась, — видимо, Илма вспомнила о дне рождения Гундеги.

— Поздравляю тебя, Гунит. Сегодня убежала затемно, не успела. Пойдём в комнату, покажу, что я тебе подарю.

Гундега вошла.

Это были дорогие подарки, стоившие, вероятно, не меньше, чем велосипед, о котором мечтала Гундега. Платье из тонкого белого шелка, с лёгким шелестом струившегося между пальцами. Белые туфли и белая сумочка.

Илма обняла Гундегу и поцеловала в лоб.

— Надень!

Гундега поймала себя на неуместной мысли: она вспомнила в эту минуту, что уже пора слить воду с картофеля, варившегося для свиней, иначе лопнет кожура. И поняла — эти будничные заботы пришли в голову потому, что нет настоящей радости.