Их было три

"Смотри, такая мелюзга, а уже с характером, — довольно усмехнулась Илма. — Будет хорошим сторожем!

Как-то раз Лиена заикнулась было, что Серко следовало бы спустить с цепи и дать побегать. Илма прикрикнула на неё: она растит собаку не для красоты, а для охраны дома. А пустобрёхи, которые бегают везде, злыми не бывают.

Последнее время Илма покрикивала на мать из-за каждого пустяка; то суп пересолен, то чуть меньше обычного надоено молока, то сметана слишком кисла, то толста снимаемая с картофеля кожура или много расходуется муки. В Илме постоянно что-то кипело, клокотало, бродило, стремясь вылиться через край. Ей казалось, что все в заговоре против неё: люди, сама жизнь, судьба. Метра уехал, от Гундеги никакой помощи в хозяйстве. И мать, даже родная мать, и та! Теперь, когда Илме труднее, чем когда-либо, она скрипит, хворает. Как назло…

Лиена обычно не отвечала на покрикивания Илмы. Если бы она попыталась возражать, поднялся бы отвратительный скандал с ненужными горькими упрёками. А так Илма покричит, покричит и успокоится до следующего раза. Одна головешка ведь не горит.

Наступала осень. Надо было убирать огород, копать картофель, должны пороситься обе свиноматки. Кто всем этим будет заниматься, не считаясь с силами и временем? И так уже мать не справляется с домашним хозяйством. Чистит, чистит картофель, да вдруг отложит в сторону нож, вытрет о фартук руки и, ни слова не говоря, семенит к кровати прилечь.

"Всё идёт прахом!" — эта мысль не давала Илме покоя ни дома, ни в лесу. Случалось, она даже среди ночи вдруг просыпалась оттого, что кто-то громко кричал: "Всё идёт прахом!"

Иногда Лиена предлагала продать одну корову, а из свиней оставить только борова да ещё поросёнка. Но Илма всякий раз с возмущением отвергала это предложение, точно мать подстрекала её к предательству или самоубийству.

— Никогда! Никогда! — кричала она изменившимся от злости голосом. Её приводила в ярость мысль, что Лиена права, что это единственный разумный выход. Пока ещё не поздно…

Нет, Илма не могла решиться на это.

"Именно теперь, когда ниоткуда ничем не попользуешься…"

Мысленно она не раз проклинала Саулведиса Метру, который её подвёл хотя бы тем, что не был больше старшим лесником.

"Мир гибнет", — думала она, сознавая, что обманывает себя. И у неё зарождалось страстное, безумное желание, чтобы действительно произошло что-нибудь ужасное. Пусть наступит день страшного суда, разразится война, пусть атомные бомбы разрушат всё до основания — их посёлки, их фермы, их гидроэлектростанции. Всё — дотла! Пусть и они, так же как Илма, кричали бы, что мир гибнет.

Но жизнь текла обычным порядком: утром всходило солнце, пели петухи, за лесом гудели комбайны и трещали косилки. А по вечерам, вернувшись с фермы, Гундега о чём-то весело рассказывала Лиене. Иногда Илме тоже кое-что удавалось услышать краем уха. На ферме, где работала Гундега, наконец, наладили подъёмник для корнеплодов. В октябре они коллективно будут сажать колхозный фруктовый сад, уже подготовлено полторы тысячи саженцев яблонь и слив. Да, а в будущем году возле большого коровника намечено построить для доярок дом с ваннами.

"С ваннами! — презрительно подумала Илма. — Мечите бисер перед свиньями!"

Но с каким бы презрением и недоверием ни относилась Илма ко всему, что Гундега рассказывала Лиене, она не могла не согласиться с одним: те за лесом к чему-то готовились, во что-то верили. Для них мир не погибал…

Даже Симанис, этот… Она подыскивала обидное слово, желая отомстить ему, не зная за что. И тот уехал на какие-то курсы, сдаёт какие-то экзамены. А новый старший лесник приглашал Илму на лекцию "Как человек создал бога"! Тьфу! Антихристы, еретики проклятые! Все готовы друг другу горло перегрызть, обокрасть, а всё потому, что нет в сердце бога! Как тогда этот зверёныш — залез на вишню средь бела дня. Полный карман набил…

Боясь, что кто-нибудь может "набить карманы" и её яблоками, Илма убрала их ещё зелёными. Часть насушила на зиму. Те, что слегка были попорчены червями, сгнили, остальные сморщились, засохли и сделались несъедобными. Зато больше не надо было бояться воров, особенно опасных теперь, когда не стало старого верного Нери…

Изредка, в минуты хорошего настроения, Илма угощала Серко чем-нибудь вкусным и гладила, словно сына, приговаривая:

— Расти скорее, Нери!

Щенок стоял, прислушиваясь, смешно развесив несоразмерно большие уши, только-только начинавшие торчать, как должно быть у овчарки. Он не вилял хвостом, упорно не желал признавать новую кличку, хотя прожил в Межакактах уже целый месяц.

— Нери!

Нет, он не подошёл, а когда Илма подняла руку, чтобы его погладить, вдруг припал к земле, точно испугавшись удара. Глаза его от страха стали зеленоватыми, оттенка бутылочного стекла.

— Дурак! — рассердилась Илма.

Хорошее настроение было испорчено.

2

В то время как Илма возилась с собакой, с фермы вышли Гундега и Жанна. Когда они дошли до поворота на Силмали, Жанна замедлила шаг и неуверенно взглянула на Гундегу.

— Гундега!

— Да?

— Слушай, Гундега, ты можешь сделать для меня одну вещь?