Их было три

Илма быстро провела гостей через прибранную, но всё-таки непривлекательную кухню, всячески стараясь отвлечь внимание пастора от торчавшей в углу за печью хлебной лопаты. Ну, а дальше Илма могла не стыдиться. В окна сквозь чистые занавески потоками лилось солнце, пол блестел, в вазе благоухали цветы. А богато накрытый стол обещал духовному отцу истинно земное наслаждение.

Все сели за стол, не притрагиваясь, однако, ни к винам, ни к закускам. Все чего-то ждали. Ах, вот что, пастор и здесь собирается говорить! Крауклитис говорил о благодати, которая ниспослана и ещё снизойдёт на этот дом, о полных амбарах. Гундега подумала, что у них совсем нет никакого амбара, но пастор, конечно, мог и не знать этого. Она, не спуская глаз, смотрела на пастора, но тот, по-видимому, уже привык к пристальным взглядам прихожан и нисколько не смущался. Напротив — удивлённый взгляд девушки вдохновлял его, он любовался своим голосом и даже немного увлёкся, скандируя народную песню об усердной и гостеприимной хозяйке. Видимо, подразумевалась Илма, потому что она — к великому изумлению Гундеги — покраснела, безжалостно теребя бахрому своей лучшей, бережно хранимой скатерти.

Итак, воздав должное господу богу и хозяйке, можно было подумать и о себе. Гундега исподтишка наблюдала за пастором. И опять не было и в помине того, о чём с осуждением рассказывала бабушка. Крауклитис поднимал рюмку, но пил умеренно, нисколько не хмелея, не поминал ежеминутно бога и не сыпал притчами из библии. Он со знанием дела расспрашивал Илму о хозяйстве, работе в лесу и о колхозе.

А когда немного спустя Гундега внесла блюдо с дымящимся картофелем, пастор, повернувшись к ней, на правах почётного гостя позволил себе сказать, что у Илмы прелестная приёмная дочь. Улыбающаяся Илма вглядывалась в Гундегу, точно сейчас только увидела её. Улыбнулась и Гундега. Она выпила три рюмки вина и чувствовала себя непривычно весело, и все люди представлялись ей удивительно хорошими. Даже старый пропахший табаком пономарь казался славным старикашкой…

Пастор снова поднял рюмку, за ним все остальные, и Гундега тоже. Вино было слабое и сладкое, как ягодный сироп. Гундеге уже как-то приходилось пробовать вино, но оно было кислое, как уксус, так и хотелось добавить в него ложку сахару. А водка — это настоящая отрава, и как только люди могут её пить?..

Когда Екаб Крауклитис поинтересовался, сколько ей лет, она уверенно ответила.

— Значит, будущей весной придёте на конфирмацию?

Гундега громко рассмеялась, и все повернулись в её сторону. Лицо Илмы выражало неодобрение. Пусть! Девушку охватила необычная решимость.

— Я ведь не верю в бога, — сказала она.

— Гунит! — и голос Илмы звучал жалобно-умоляюще, точно Гундега совершила что-то такое, чего следует стыдиться.

Со стуком упала на пол вилка. Илма нагнулась и долго не могла схватить её негнущимися пальцами.

— Ну вот, видите! — удовлетворённо произнёс Аболс, словно заранее предвидел это и предупреждал.

— Успокойся, Аболс! — остановил его спокойный голос пастора; он опять обратился к Гундеге: — Скажите, каким вы представляете бога?

— Я? — спросила она, собираясь с мыслями, но мысли сделались какими-то неповоротливыми. — Я его вообще никаким не представляю. Моя бабушка была неверующей. И я тоже…

— Неправда, — без тени раздражения возразил Крауклитис. — И ваша бабушка верила, и вы, сами того не сознавая, тоже верите. Вы, Гундега, не признаете бога, которого изображают на картинках — седенького добренького старичка, пасущего в облаках стаи ангелочков. Вам, вероятно, приходилось видеть такие картинки?

— Приходилось, — созналась она.

— Таким и вы себе представляете бога, — продолжал пастор.

Гундега заметила, как все внимательно прислушиваются к словам пастора. Она собиралась возразить и сказать, что это неправда — она совсем не представляет бога в виде седого старичка, — но, увидев кругом серьёзные, почтительные лица, промолчала.

— Это в большинстве своём средневековые представления о бытии всемогущего существа, — начал Крауклитис после небольшой паузы.

Аболс, усиленно мигая, силился вникнуть в смысл слов. Илма, видно, тоже понимала далеко не всё, но слушала особенно прилежно именно потому, что многое для неё оставалось неясным: «Странно, все слова как будто латышские, — думала она, — а ничего не разобрать…»

Но пастор обращался только к Гундеге, до остальных ему не было дела:

— Нам, людям двадцатого столетия, надо признать, что это представление наивно. Такой боженька — воплощение представлений невежественных людей. В действительности же тот, кого мы именуем богом, есть дух. В каждом человеке есть врождённое стремление к богу — настоящему, доброму, бессмертному. У вас, Гундега, например, умерла бабушка…

Она быстро взглянула на Крауклитиса. Откуда он это знает? Но внезапно возникшее чувство настороженности перебила мысль: «А что в этом плохого? Тут ведь нет никакого секрета».

Недавнее опьянение понемногу проходило, и всё, о чём говорил пастор, постепенно выплывало из тумана и приобретало ясные очертания.