Их было три

— Если не верить в возможность загробной жизни, можно лишиться рассудка, — пастор утверждал это как само собой разумеющееся, и Гундегу поразили его слова — ей это никогда не приходило в голову, даже во время бабушкиных похорон. — Вера стара, как род человеческий. Человек попал стрелой зверю в сердце, увидел, как с горячей кровью уходит из него жизнь, и его охватило тяжёлое раздумье. Человек зарыл в землю умершего родного человека и испугался: «Неужели это окончательный предел и ничего больше не будет?» Гундега, в состоянии ли ваш разум постигнуть, что ваша бабушка ушла в небытие, не оставив никакого следа? Можете ли вы себе представить, что человек, любивший вас и любимый вами, так просто исчез?

Гундега чувствовала, что опьянение прошло, только немного болела голова. Никогда прежде у неё не болела голова… Но всё это ничего, если бы не щемило так сердце — незажившего коснулся пастор.

«Оставьте меня в покое, зачем вы меня мучаете!» — хотелось крикнуть. Хотелось плакать о бабушке, о себе — неужели и она когда-нибудь так же бесследно исчезнет? Появилось желание протянуть руку и ухватиться за что-нибудь, лишь бы почувствовать надёжную опору.

— Дух — это то, что не погибает, — в словах пастора не чувствовалось беспокойства, какое охватило её. — Назовём его душой или как-нибудь иначе, дело не в этом. Превращается в прах лишь тело человека, остаётся дух, который был в начале всего. Он сотворил мир и останется, когда мир погибнет. Сознание, что после смерти всё-таки что-то сохранится, что наступит ещё какая-то другая жизнь, не даёт человеку отчаиваться, заставляет прожить жизнь морально чистым и…

В этот момент распахнулась дверь и вошёл Фредис, в кепке, прямо с фермы. Он глянул через головы присутствующих прямо на пастора, немного растерянно посмотревшего на него. Так они некоторое время глядели друг на друга — красивый пастор в безукоризненном дорогом костюме и неряшливый Фредис с большой цветной заплатой на колене.

— Пока вы тут крещёных крестите да спасённых спасаете, — заговорил Фредис, ни к кому, собственно, не обращаясь, — в хлеву свинья пороситься начала, а поросят принимать некому.

Сказав это, он вышел, хлопнув дверью; вслед ему метнулась Лиена.

Илма растерялась. Внезапное известие пришло в такой неподходящий момент, что и представить нельзя. Всё предполагалось на послезавтра… Да ещё этот Фредис! Как будто нельзя было отозвать в сторонку и шепнуть. Стараясь превозмочь неловкость, она принялась усиленно угощать собравшихся. Но от неё не укрылось, что пастор, нахмурившись, укоризненно поглядел на неё.

«Разве я виновата?» — мысленно оправдывалась она, задетая внезапной холодностью Крауклитиса.

Но как бы там ни было, новость не была неприятной. Ещё задолго до своего появления поросята были включены в бюджет Илмы. Только бы всё обошлось благополучно! Машка ведь плодовитая. Весной принесла одиннадцать поросят, прошлой осенью — тринадцать. Правда, за осенних поросят на базаре не возьмёшь ту цену, что за весенних. Но если подержать их недель до восьми-десяти, чтобы округлились, да угодить в такой день, когда привоз из колхозов небольшой…

Илма спохватилась, что думает совсем не о том, о чём следовало бы думать, сидя за праздничным столом с пастором. Ни Лиена, ни Фредис всё ещё не возвращались, и понемногу её охватила тревога. Надо самой пойти в хлев.

Извинившись перед Крауклитисом, она вышла, наказав Гундеге следить за тем, чтобы на столе всего было вдоволь. У пастора неизвестно почему вдруг пропала охота продолжать с Гундегой разговор. Он начал тихо перешёптываться с пономарём, и Гундега вышла на кухню, почувствовав заметное облегчение оттого, что роль хозяйки оказалась совсем нетрудной. Дверь оставалась полуоткрытой. Гундега слышала голоса, но слов разобрать не могла.

Но вот пастор спросил:

— А Берзыньш?

Пономарь закашлялся, потом коротко произнёс:

— Угасает.

— Уж скорее бы, слишком долго тянет, — в голосе пастора слышалось недовольство. — На будущей неделе мне надо быть в Яунберзе, вот и тащись тогда в такую даль из-за каждого пустяка.

Некоторое время слышалось только позвякивание ножей и вилок о тарелки. Потом Гундега услышала:

— А что эти давеча? Тебе удалось подслушать, Аболс?

Пономарь хрипло рассмеялся.

— А как же? Всё до последнего словечка.

— Ну?

— Эньгевир, не этот, а старый, с пятого года, тоже, говорят, дело рук Каулиня.

— И много их было?

— Много, мерзавцев. И самый главный из района. Раззвонили заранее. Не говорил ли я, батюшка, что нам тоже надо листки на столбах вешать?

— Когда мне понадобится твой совет, я его у тебя спрошу, — сердито ответил Крауклитис.

Потом Аболс заговорил тихо-тихо, по пастор зашипел на него:

— Тише! Девчонка…

— Что она понимает.