Их было три

Гундега только потом сообразила, что девчонка — это она сама. Уложив на блюдо ломтики хлеба, Гундега только было направилась к двери, как она вдруг захлопнулась у неё перед носом. Это вышло случайно, но ей показалось, что она получила пощёчину. Подождав, пока схлынул с лица багровый румянец, она нажала локтем ручку и вошла в комнату. На столе перед Екабом Крауклитисом лежал маленький блокнот, куда он что-то записывал крохотным карандашиком. Аболс усердно обгладывал гусиную ножку, его толстые губы лоснились от жира.

Крауклитис закрыл блокнот, сунул его в карман, потом, хлопнув ладонями по столу, встал.

— А теперь, Аболс, поблагодарим хозяек за обед.

— Мгм, — проворчал пономарь с набитым ртом и, как показалось Гундеге, весьма неохотно положив ножку на тарелку, вытер руки о край скатерти!

Парадная скатерть тёти Илмы! Гундега чуть не вскрикнула, ведь она чувствовала себя ответственной за все беспорядки, случившиеся в отсутствие Илмы. Но она промолчала, сокрушённо глядя на жирные пятна, оставшиеся на светлой ткани.

Пастор протянул Гундеге гладкую, мягкую руку.

— Не станем мешать любезным, гостеприимным хозяюшкам в их домашних делах.

Гундега подумала, что надо бы ответить какой-нибудь любезностью, но, как назло, ничего не приходило в голову, и она, помедлив, вынула руку из тёплой ладони Крауклитиса, так и не сказав ничего. Но Крауклитис не уходил, продолжая смотреть на неё.

— Простите, если я огорчил вас, — наконец заговорил он опять.

— О, ничего… — Гундега опустила глаза, смутившись оттого, что не может ответить более связно.

— Вы видели когда-нибудь конфирмацию? — спросил пастор.

Она покачала головой.

— Жаль, — ласково посочувствовал он. — Это очень красиво. Белая одежда, цветы, органная музыка. Очень волнующее зрелище — вступление молодёжи во взрослую жизнь.

— Тётя обещала мне белые розы, — призналась Гундега и смутилась: так по-детски прозвучали её слова. — У меня никогда не было роз, — добавила она в оправдание. — Я их видела только на витрине цветочного магазина в Приедиене и в садоводстве, за проволочной изгородью…

Крауклитис улыбался.

— Я уверен, что тётя выполнит своё обещание в день вашей конфирмации. Прекрасны мгновения, о которых можно вспоминать всю жизнь…

Аболс принёс из передней светлую шляпу пастора. Крауклитис тщательно осмотрел её, и Гундеге подумалось, что он, наверно, опасается, не остались ли на ней отпечатки пальцев пономаря.

Пастор вышел на кухню в очень неподходящий момент. В дверях он столкнулся с Илмой, нёсшей в фартуке поросёнка. А из свёрнутого полушубка Фредиса в углу уже неслось неприлично громкое хрюканье поросят.

5

Илма с сожалением посмотрела вслед «Москвичу». Уехали… Войдя в комнату, она окинула взглядом богато накрытый стол. К торту — её гордости — даже не прикоснулись, к сыру и конфетам тоже. Илма вдруг почувствовала себя обманутой, хотя почему именно — не могла бы объяснить. Подойдя к столу, она привычными движениями привела в порядок стулья и, заметив испачканную скатерть, вдруг ощутила безмерную усталость. Подумала, что и этой ночью отдохнуть не удастся — надо следить за свиньёй, чтобы не задавила поросят.

Ныли ноги. Просто удивительно, как она раньше этого не замечала. Взяв стул, Илма села и уставилась на стол, но глаза её ничего не видели.

«Почему в жизни никогда не сбывается то, что задумано? Вот и сегодня…»

Она так хотела, чтобы всё было хорошо, и потратила много денег, надеясь, что приезд пастора в Межакакты превратится в событие, которое на долгие годы останется в памяти. Но даже и такое скромное желание не осуществилось, несмотря на то, что она не пожалела денег, вырученных за продажу дров, хотя собиралась отложить их на новую крышу… Если бы к ним прибавить деньги за проданных поросят, хватило бы с избытком. Опять эти поросята… Да, надо пойти в хлев и помочь матери.

Но Илма продолжала сидеть, поняв вдруг, откуда появилось чувство обманутости. Сегодняшний неудавшийся званый обед чем-то походил на её свадьбу. Тогда, правда, ничего не расстроилось. Ели, пили, плясали три дня и три ночи. И хоть дочь малоимущей Лиены не была той невестой, о которой мечтали Бушманисы, нельзя было допустить, чтобы на свадьбе старшего сына и наследника старого Бушманиса чего-то не хватало или был забыт дальний родственник. Илма в то время наивно думала, что вся эта пышность и трата денег — ради неё. Истину она поняла довольно скоро — на четвёртый день, после отъезда последних гостей. И почувствовала себя обманутой, несчастной. Она надеялась стать хозяйкой зажиточной усадьбы, а сделалась служанкой в ней. Через полгода она убежала из Межакактов — в день свадьбы её привезли туда на горячем вороном коне, в разукрашенной коляске, — убежала ночью, пешком, завернув в платок старые стенные часы, казавшиеся семнадцатилетней женщине самой ценной вещью в её убогом приданом. О боже, да ведь ей в то время было столько же лет, сколько теперь Гундеге… На другой день мать запрягла в фуру старого Гнедка и привезла её обратно.