Их было три

В коридоре горела тусклая лампочка, еле рассеивающая мрак. Встав под неё, Гундега распечатала письмо. Сразу обратила внимание на подпись — Пумпура. «Вспомнила…» — мелькнула где-то в глубине сознания мысль. Гундега не знала, радоваться ей или стыдиться. Она ведь тогда, даже не поговорив с этой доброй провизоршей, сбежала чуть ли не украдкой сюда, в Нориеши… Она развернула письмо. Нет, её не упрекали. Акация Пумпура ни словом не обмолвилась ни об отъезде Гундеги, ни о том, что она ни разу за все эти месяцы не написала в Приедиеиу. Гундега и сама не могла объяснить, почему она этого не сделала. Были и бумага и чернила, хватало и времени… Мешало другое. Вначале — восторг от Межакактов, гордость, что она будет наследницей этого прекрасного белого дома, — первые ощущения пьянящей радости, отодвинувшие в сторону мысль о том, что где-то на свете живёт такая Акация Пумпура. А потом — потом всё нараставшее тоскливое чувство смутного разочарования, в котором она стыдилась признаться даже себе. Ведь всё было, как и в день её приезда, — дом красивый, тётя Илма так же ласкова, да и наследницей Межакактов она, наверно, будет, только…

Как-то в один из морозных солнечных дней Гундега заметила большую чёрную тень на серой земле. Это была тень дома. Подняв глаза, Гундега увидела сверкающие ослепительной белизной стены. Как такой белоснежный дом мог давать такую чёрную тень? Она пролегла через двор, неподвижная и бесформенная. Глупости какие! Все светлые предметы бросают тёмную тень, тут нет ничего необычного. Но охватившие её сомнение и неясная тревога остались. Они лишь дремали где-то в недрах сознания и проснулись при первой же нечаянно мелькнувшей мысли…

Гундега вздрогнула от шелеста письма в руке, точно от неожиданного прикосновения, и продолжала читать:

«…В потребительском обществе есть свободное место кассира. Если ты согласна, я бы могла поговорить. Но ты, вероятно, не захочешь опять менять школу. Это верно: слишком часто менять нехорошо. Но если ты всё же…»

Губы Гундеги дрогнули. Школа… Она даже не представляла себе здешнюю школу, перед её глазами всегда было только красное кирпичное здание, возвышавшееся на приедненском холме, неподалёку от обрыва. Пумпура писала о школе, как о чём-то само собой разумеющемся. А она в последнее время почему-то совсем забыла о пен. Как-то однажды она спросила об этом Илму. Оказалось, что ближайшая средняя школа находится в Сауе. А до Саун четырнадцать километров. Кто же будет тащиться в такую даль, сказала тогда Илма. И Гундега больше не заводила об этом разговор…

Если бы мимо Межакактов хоть изредка проходили школьники, она бы, вероятно, не успокоилась на этом. Но дорога вела только в лесничество и на кладбище, а тропинки, пролегавшие сквозь лесную чащу, кончались на лесных вырубках.

Письмо, написанное в спокойном тоне, взволновало Гундегу до глубины души. Оно принесло с собой шум Приедиены и звук школьного звонка, вселило надежду и отняло её. Если бы даже Гундега захотела вернуться в Приедиену, где бы она стала жить? И хотелось ли ей возвращаться? Разве она для того уехала, чтобы возвратиться? Трудно разобраться. Её неудержимо влекло туда, по что-то так же сильно удерживало здесь.

Хлопнула дверь.

— Вы ещё здесь! — воскликнула удивлённо женщина.

Гундега обернулась — та же самая сотрудница почты, теперь уже в пальто и вязаной шапочке.

— Простите, — смутилась Гундега, сунув письмо в конверт.

— Ах, какая вы! Зашли бы в комнату к нормальному свету. Только теперь, к сожалению, мне придётся запереть наружную дверь, — сказала женщина.

Закрывая дверь, она пояснила:

— Ребёнок уснул. Сбегаю на минутку. В клубе репетиция.

Они вышли на шоссе. Гундега, показав на большое здание, спросила:

— Это клуб?

— Нет, это сельсовет. Клуб там — видите? Два освещённых окна выходят на дорогу.

Гундега осталась на дороге одна. Она смотрела туда, где над низкими домами сияли два освещённых окна. Перед ними росло развесистое дерево, вероятно липа, его голые ветви заливало желтоватым светом, и от этого казалось, что липа одета золотистой листвой.

Яркие приветливые глаза окон безбоязненно смотрели в темноту, где на обжигающем студёном ветру стояла она, Гундега…

Вдруг пошёл снег. Сухая ледяная крупа секла и жалила лицо. Всё постепенно скрылось из глаз за густой пеленой снега, точно за опустившимся театральным занавесом. Сначала скрылся клуб, потом окрестные дома. Некоторое время ещё маячило здание почты, неясными очертаниями напоминавшее огромную тёмную ель. Потом исчезло и оно. Только кругом шелестела да шуршала светлая, всё густевшая снежная завеса, а сероватая земля под ногами постепенно белела и становилась хрустящей, как соль. Гундега пошла к дому.

2

Немного погодя метель ослабла. По обеим сторонам шоссе завиднелись освещённые окна домов. Теперь в Межротах горел огонь. Дом походил на сказочного циклопа с одним-единственным горящим во лбу глазом. На дорожке, ведущей к дому, виднелись свежие следы — кто-то только что прошёл. Гундега замедлила шаг, точно ожидая приглашения.