Ихтис

– Знаешь, глухота не всегда наступает в результате травмы. У тебя бывало, что ты просто не хочешь с кем-то общаться? Не видеть того, что происходит вокруг? Не слышать, что говорят люди? Просто взять и выключить один из органов чувств. Точно так же, как ты выключаешь свет, когда ложишься спать. Щелк – и темнота.

У рыбы черные плавники и красные глаза.

Щелк – черное.

Щелк – красное.

Мрак и вспышка.

Пепел и огонь.

– Можно закрыть глаза и представить, что окружающего мира не существует. А когда нельзя заткнуть уши, появляется единственный выход – оглохнуть. Спрятаться за барьер, где хорошо и легко, где тебя оставят в покое.

Рыбью чешую перечеркивает шесть гитарных струн. Они натянуты туго от верхнего плавника до хвоста. Если их задеть – бежевая комната наполнится насыщенным звуком аккордов. Тогда в них потонет участливый голос психолога, противный скрип грифеля по бумаге, визг тормозов, крики, вой сирены, треск пожара…

– Я знаю, что в твоей жизни произошла трагедия. И хочу помочь справиться с твоими чувствами. С болью потери, с неприятием, со страхом, гневом и виной. Я поговорю с твоей бабушкой. Мы вместе можем справиться со всем этим! Ты можешь довериться мне, слышишь?

Не слышит. Склонившись над столом, он тщательно рисует рыбу. А у рыб не бывает ушей.

– Ты слышишь? Андрей!

Чужое – его, – имя шурупом вкручивается в мозг, выжигает изнутри.

Он стонет, карандаш вываливается из ослабевших пальцев.

Это не психолог сидит напротив, это Аня, и ее рука цепко держит за плечо.

– Отвечай! – выдыхает она. – Отвеча-а…

С губ срываются хлопья пепла. И сами губы – красные и сочные, как у киношного вампира. Аня никогда не пользовалась ярко-алой помадой. И это не Аня уже, а Софья. Каре обрамляет ее бледное лицо, брови строго сдвинуты, из-под них сверкают зеленые кошачьи глаза.

– Говори!

Ил воспоминаний бесконечно кружится, темнеет, оседает пеплом. Лицо Ани оплывает, как талый снег. И теперь это не Аня и не Софья, а Леля.

Павел закашлялся, сплевывая соленую, с привкусом металла, слюну. Он лежал навзничь, и дождевая вода заливала лицо, голова раскалывалась, будто внутри нее плавала нарисованная рыба с хищно раскрытой пастью, и острыми шипами прокалывала мозг.

Все повторялось снова и снова, но по-другому.

Черное – сажа, красное – кровь.

Первый удар принес глухоту, второй – вернул слух.

Рывками возвращаясь в реальность, Павел слышал так остро, как не слышал никогда: трещали под натиском ветра березы и лиственницы, дождь шелестел, размешивая пепел до кашицеобразной густоты, и рядом хрипло дышала Леля. Ее зубы жутко белели во тьме, мокрые кудряшки липли ко лбу и щекам, испачканным грязью и сажей. И где-то за ней, разрывая тьму, сновали огненные нити молний.

Гроза пришла и теперь гремела прямо над ними.

– Ле… ля?

С усилием вытолкнув имя, Павел попробовал подняться, но подошвы поехали по грязи, и он завалился набок. В вывернутых плечах стрельнуло болью: руки оказались заведены за спину, запястья стянуты… чем? Наверное, поясом. Павел нащупал набрякшие узлы и длинный матерчатый хвост, уходящий куда-то назад. Выкрутив шею, краем глаза увидел нависший над пепелищем громоотвод: вся его верхушка пылала, как факел.

– С-сука, – выплюнул Павел. Лоб саднило, соленые капли падали на губы. – Развяжи!

Он дернулся. Поселившаяся в голове рыба-еж тут же раздула бока и заворочалась под черепом. Боль ударила ослепляющей вспышкой, рядом раздался щелчок – словно сработал гигантский выключатель.

«Это молния! – в страхе подумал Павел. – Молния бьет прямо над моей головой! Если она ударит в громоотвод… если она…»

Он зажмурился и заскрежетал зубами. Казалось, что под мокрой, прилипшей к телу рубашкой змеились электрические угри, мышцы сводило от напряжения. От мучительного ожидания беды.

– Да что тебе надо?! – выкрикнул Павел, и последнее слово поглотил громовой раскат.

Земля задрожала, дождь зарядил сильнее. Где-то хрустнуло дерево и с протяжным «шууурх!» обрушилось вниз.

Красное – кровь. Черное – пепел.

Павел приоткрыл глаза. Во тьме плавали белые искры, юркие, как мальки. Они бисером катились по обнаженным плечам Лели, по ее перепачканной груди, падали в грязь и гасли. Леля не отвечала. Круглые глаза мерцали как фонари, в зрачках отражались грозовые отблески.

На этот раз пронесло, но куда молния ударит в следующий раз?

Павел дернулся. Еще и еще. Мокрый пояс натянулся, узлы впились в запястья.

Поверил фанатичке. Попался в ловушку. Позволил привязать себя, как пса! Или того хуже – как ягненка у жертвенника.

От злости сводило скулы и, как псу, хотелось выть.

– Значит, за Словом охотишься, – прошипел он, крутя и царапая узлы. Вот стерва, крепко стянула! Откуда только силы взялись? – Решила ритуал Захара повторить? Так, может, ты его и убила? А? Не зря тебя возле его дома видел.

Губы Лели раздвинулись в усмешке.

– Все вы на Слове помешались, – продолжил Павел, кривя рот и выплевывая слова вместе с дождем и слюной. – Долбанные фанатики. Да хрен вы его найдете! А знаете почему? – он рванулся вперед, но путы держали крепко. – Нет его! В природе не существует!