Ихтис

– Все вы такие, неверящие, – усмехнулась Леля, показав белые и ровные зубы. – Снаружи, вроде, живые, а внутри – гарь да соль. Бродите пустышками по свету, оглохшие ко всему. Зачем ты пришел сюда, Пашенька? – она заглянула в его глаза, и сердце Павла вздрогнуло и застучало часто-часто. – Что будешь делать со Словом?

– Ничего, – сказал он. – Нет никакого Слова. Все это гипноз, выдумки обезумевшего старика и его адептов. Сколько повидал я таких, – он выплюнул последние слова вместе с табачной слюной. – Наживаются на страхах, на бедах, на вере. Обещают если не бессмертие, то исцеление. И люди идут, как барашки на веревке, несут все, что дорого им, в обмен на эти пустые обещания. Я видел сектантов, – их взгляды пересеклись, – глаза пустые, и сердца пустые, и нет у них ничего за душой. Да и души самой нет.

– А у тебя-то есть? – вкрадчиво спросила Леля.

– Может, и нету, – жестко ответил Павел. – Я в душу не верю, и в Бога не верю. Где он был, этот Бог, когда случилась авария? Когда мои родители и брат погибли, а я оглох? Где он был, когда бабка таскала меня по шарлатанам и экстрасенсам, вместо того, чтобы просто оплатить операцию? Они все одинаковы. Глупцы и вруны, слепо верящие в то, чего нет. Гарь и соль, говоришь? Пусть лучше так, чем гниль и пустословие сумасшедших фанатиков.

– А чем ты отличаешься от них?

Эти слова Павел почти не услышал – они потонули в реве, прокатившимся над Лешачьей Плешью. Снова хрустнула ветка и ухнула вниз, махнув перед окнами едва распушенной листвой.

«Чем? – вертелось в голове. – Чем…»

Разве не поэтому ушла от него Аня? Оттого, что слишком часто он задерживался на работе, оттого, что его неверие переросло в фанатизм. Чем он отличался от тех, кого преследовал?

Павел открыл рот, не зная, что ответить. Ранку защипало, и Павел, как в детстве, приложил палец к губам. Ветер взвыл снова, на этот раз совсем близко. Фанерные листы над головой задрожали, выгнулись, точно по крыше ходил кто-то, стуча копытами.

Нечистый? Тот, кто охраняет могильник. Существо с бугрящейся кожей под дождевиком…

Нет, просто ветер.

– Дай посмотрю, – Леля взяла Павла за руку. Ее пальцы казались темными и тонкими, как паучьи лапки. И очень холодными. Как железный шест, вбитый в плешивую макушку земли, как руки мертвеца. – Больно?

– Немного, – ответил Павел и почувствовал: теплые губы девушки коснулись пульсирующей ранки.

– А так? – донесся хриплый шепот. Изо рта Лели вынырнул маленький и узкий язычок и лизнул запекшуюся кровь. – Шш… Не бойся, заговорю.

Ее голос зашелестел, как шелестит дождь, омывающий окна и крыши:

– Ты, рана, уймись, засохни, затянись. Нет здесь места тебе, и быть тебе в другой стороне…

Слова журчали, ручейками стекали в углы. Куда только девались злость и напряжение, боль в плече и лодыжке? Мышцы отяжелели, в голове сгущался туман.

– В той стороне люди не живут, в небе птицы не поют, рыба в воде не плывет, пшеница на полях не растет. Сгинь, пропади, от тела отойди.

Снаружи гуляла непогода, в окне плавали грозовые сумерки. А здесь почти не чувствовался холод. Словно пришел домой, скинул обувь и растянулся на любимом диване. Кто-то неслышно прошел в мягких тапочках, присел на край: диван спружинил под тяжестью тела, щеки коснулись мягкие и душистые волосы.

Аня? Вернулась…

– Анечка… – прошептал Павел, силясь разлепить ресницы, но веки набрякли тяжестью и не слушались, только сквозь приоткрытые щелки виднелся дрожащий силуэт. Тень наклонилась и подняла что-то с пола. Что-то тяжелое, темное, оно удобно легло в Анечкину ладонь.

– Грядет гроза, милый, – ответила Аня и замахнулась для удара.

Сверкнула молния. Голову Павла обдало слепящей болью, и грома он не расслышал.

29. Пробуждение

После удара мир окрашен в красное и черное. Красное – огонь, черное – сажа.

Ветер ревет, ворошит слои памяти, поднимает ил со дна. И все прожитое, просеянное, похороненное и забытое повторяется снова, и снова, и снова…

Он нажимает на грифель, проводит черную борозду по белой бумаге, штрихи неровные, резкие, грубые.

– Ты ведь слышишь меня, – говорит мягкий женский голос. Слова приглушены, словно их произносят через марлевую повязку. – Я знаю…

Он молчит. Делает вид, что не слышит. Грифель поскрипывает, старательно выводя контуры чешуек и плавников, раскрытую рыбью пасть.

– Я говорила со специалистами, – продолжает женщина. У нее смуглое лицо и густые брови, длинные темные волосы заплетены в косу. Прямо над головой, словно многоярусный нимб, распускаются огромные бумажные маки. Их лепестки похожи на сполохи пожара.

– Даже если не делать операцию, барабанная перепонка со временем восстановится, – голос журчит, не собирается оставлять его. И в пасти нарисованной рыбы появляются острые зубы. – Позволь мне помочь тебе?

Из рыбьего тела вырастают шипы. Длинные, острые, черные, как иглы дикобраза. Ими можно проткнуть плотный пузырь тишины, окружающий его уже долгое время. Или отогнать слишком приставучих психологов.