Ихтис

– Прости, дядя, не уследил, когда Сам из дома ускользнул, – оправдывался запыхавшийся Кирюха. – Чуть свет с Михасем в город подались, а теперь ясно, зачем.

К избе старца стягивались люди, и Павел пристроился рядом с бабкой Матреной, которая нетерпеливо тянула шею и все норовила подойти ближе.

– Рано прощаться! – осаживал любопытных краснопоясник в белой рубахе. – Как понесем, так и подойдете!

– А когда понесете, милок? – спрашивала Матрена и косилась на открытый гроб, убранный пеной оборок, среди которых желтоватого лица покойного почти вовсе не было видно.

– Скоро уже, – недовольно отвечал краснопоясник. – Жди.

– А где хоронить-то будете? – не отставала Матрена. – Мы бы пока дом прибрали да для поминок кутью приготовили.

– Не будет поминок, – неприязненно ответил мужик. – На старое кладбище понесем.

Матрена так и застыла, разинув рот, и ее оттерли подоспевшие старухи. Павел с неприязнью подумал, что в старости появляется нездоровый интерес к похоронам. Краснопоясники все подходили: мужчины в одинаково белых рубахах, женщины – в платках. Их встречал Черный Игумен, говорил что-то совсем тихо и подводил к гробу, где каждый кланялся до земли и отступал в сторону. Женщины давили всхлипы, прикрывая рты покрасневшими от холода ладонями.

– Гляди, дядя! – зашептал Кирюха, дергая Павла за рукав. – Вон твоя цыганка!

Покойному поочередно кланялись девушки – бесформенные платья, опоясанные кушаками, волосы убраны под косынки, лица бескровны.

– Которая? – спросил Павел.

– Та, крайняя! Глаза-то разуй, прямо на тебя смотрит!

Павел вздрогнул, уколовшись об острый взгляд. Девушка отвернулась, мягко скользнула за спину подруги и тут же растворилась в белизне одинаковых рубах и платьев.

– Ульянка одна, без дочери, – сказал Кирюха после некоторого молчания. – Видишь, та баба в сторонке? Это и есть жена Степана.

Павел поглядел: женщина стояла поодаль, ближе к оврагу, и с тревогой оборачивалась за спину, где над Червоным кутом катились облачные буруны.

– А Акулька заболела, – продолжил Кирюха. – Который день из дому нос не кажет, – подумал и снова потянул Павла за рукав. – Как думаешь, дядя, все-таки убили Захара?

– Убили, убили! – вмешалась неподалеку стоявшая бабка. – Слышала, участковый наш говорил, что голову как кабачок раздавили, а потом из осколков собрали, а что недоставало – из гипса вылепили.

– Не болтай, чего не знаешь! – прицыкнул на нее мужик неопределенного возраста с помятым лицом и враждебно покосился на Павла.

«Правду тебе никто не расскажет: чужой ты здесь», – вспомнились слова Матрены.

– Я-то уж знаю! – не осталась в долгу бабка. – Господи, помилуй душу святого старца! Мало того, что умер без покаяния, так еще и на проклятое кладбище несут! Ах ты!

Вперед вышагнул Черный Игумен. Ветер подхватил красный кушак и стегнул им по гробу, как бичом. Степан поднял ладонь, и голоса разом смолкли. Даже старуха, все время бормочущая о покаянии, умолкла и только пыхтела натужно, изредка осеняя себя крестом.

– Братья и сестры! – выдержав паузу, глухо заговорил Черный Игумен. – Были беззаботны наши дни, и пастырь был милостив и добр, направляя овец к вечной жизни и радости. Но недаром сказано в Писании: «Содрогнитесь, беззаботные! Ужаснитесь, беспечные! Сбросьте одежды, обнажитесь и препояшьте чресла!» И вот мы поплатились за свою беспечность. Настал черный день, и наши сердца обуглились от горя, а глаза выплаканы слезами. Чей разум помутился? И кто нанес удар в спину? – Степан обвел тяжелым взглядом толпу, и Кирюха нервно сглотнул и спрятался за спину Павла. – Великий грех – убийство. Но еще более страшно преступление против больных и страждущих, против истинно верующих и молящихся! – голос Игумена окреп и рвал тугую тишину. – Великий грешник тот, кто пошел против Божьего промысла, кто осушил родник с водою живою! Убийца! – выкрикнул Степан, подняв крепко сжатый кулак, и вздох прокатился по толпе. – Знай, что гнев не замедлит! Наказание нечестивому – огонь и червь!

За спиной Павла испуганно икнул Кирюха, и старуха слева – та, что говорила про раздавленную голову, – снова истово перекрестилась. Черный Игумен помолчал, глядя поверх голов куда-то в свинцовую хмарь, потом выдавил:

– Прощайтесь.

И отошел в тень.

Первой заголосила Маланья. Упав перед гробом, завела протяжное:

– Корми-илец! Да как же мы теперь без тебя? Без благословения твоего и ми-илости? Головушка-то разбита-а! И Слово твое молчит…

Ее оттащил рябой мужик. Кажется, тот самый, что вынес из реки утонувшего мальчика, но Павел не был уверен: одинаковые рубахи, бороды и платки смешивались в однородную кашу, а ветер бесновался и набирал силу, завывая в Пуле и наполняя голову звоном.

«Точно гроза будет», – тоскливо подумал Павел и сдавил гудящие виски.

Наконец, подняли гроб. Желтая голова качнулась на подушке – невесомая и сухая, как у кузнечика. Степан поднял крышку, на которой не было креста, и Павел с удивлением отметил, что и венков тоже не было.

– Идет! Отец Спиридон идет! – выкрикнул кто-то.