Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1

При чтении в архивах илиодоровских дел трудно удержаться от ощущения, что вся бюрократическая машина Российской империи вращалась вокруг одного несчастного иеромонаха. Предметом переписки становилась едва ли не каждая его реплика, за исключением разве что богослужебных возгласов. Стоило ему открыть рот, как запускались две эпистолярные цепочки: полицейский нижний чин — Василевский — гр. Татищев — Столыпин и царицынский помощник начальника СГЖУ — Семигановский — Курлов. Обе они затем замыкались на Лукьянове, который либо требовал сведений от еп. Гермогена, либо распоряжался составить «предложение» для Синода. В целом весь процесс очень точно отражен Роговичем: «о. Илиодор зря болтает, смешивая дело с пустяком, а Полиция, которой видимо нечего делать в Царицыне, — шпионствует».

Как же она «шпионствовала»? Открытая запись проповедей строптивого иеромонаха с протоколами и подписями свидетелей была отменена по распоряжению губернатора в октябре 1908 г. С тех пор все полицейские сведения о речах о. Илиодора основывались на данных, полученных агентурным путем. На деле это выглядело так. Полицмейстер командировал на подворье какого-нибудь нижнего чина, обычно околоточного надзирателя. Тот, выслушав очередную проповедь о. Илиодора, старался ее запомнить, а затем записывал ее по мере своего разумения. Этот черновик редактировался приставом и передавался полицмейстеру.

Но порой эта система давала сбой. Тогда Василевский, минуя околоточного, просто брал за основу рапорта газетную заметку, что доказывается совпадением некоторых полицейских рапортов и соответствующих газетных отчетов не только в словах, но даже и в дате отправки/выхода в свет. На использование полицией газет в этих целях указывал преосв. Гермоген. Подобные подозрения были и у Семигановского.

Готовый отчет полицмейстер посылал рапортом губернатору, а копию текста — помощнику начальника СГЖУ в Царицынском уезде. В силу такого порядка отчеты Семигановского и Василевского совпадали дословно. Саратовское начальство долгое время не подозревало, что жандармы сами заимствуют свои отчеты по илиодоровскому делу у полицмейстера. Гр. Татищев проверял некоторые рапорты Василевского у Семигановского, а тот всегда отвечал, что сведения точны, поскольку других и не имел. Лишь в феврале 1910 г. Семигановский узнал подлинное происхождение присылаемых ему отчетов. Однако до лета 1910 г. жандармы продолжали мириться с этим положением.

Таким образом, Петербург, как правило, смотрел на о. Илиодора глазами царицынских околоточных и репортеров и слушал его речи их ушами. Поэтому возникал целый ряд сложностей:

1) Для рапорта каждая речь подвергалась значительному сокращению. «…мои речи записывал один жандармский полковник, — говорил о. Илиодор, намекая на Семигановского, — и такую речь, которую нельзя уписать на 5 листах, он записывал на четвертушке бумаги. Нет ничего хитрого, что там и смысл получался совсем другой». Будучи вырванными из контекста, мысли о. Илиодора выглядели гораздо более броскими, чем в оригинале. Но корень зла был не в сокращении текста, а в неграмотности этого сокращения. Вместо выделения основных тезисов околоточный просто сваливал в одну кучу все отрывки, которые удержала его память. Выходил сумбур. Репортеры резюмировали проповеди гораздо правильнее. «Царицынская мысль» не без гордости писала: «Мы с своей стороны должны заявить, что относимся к проповедям о. Илиодора с сугубой осторожностью и печатаем их у себя почти со стенографической точностью». Но, как уже говорилось, до стенографической точности было далеко.

2) Аргументацию ученого монаха, пересыпанную многочисленными библейскими аллюзиями, было порой нелегко уловить и неграмотному полицейскому агенту, и более развитому, но далекому от церковного благочестия репортеру. Например, в речи 28.III.1910 о. Илиодор противопоставил научно-технический прогресс духовно-нравственному: «это трудное восхождение православных христиан по ступеням лестницы, ведущей к Святому небу, к Самому Богу, и есть то, что на языке образованных людей называется прогресс». Передавая слова иеромонаха, репортер заключил, что, видно, о. Илиодор призывает отказаться от научного прогресса. Но если заметить, что речь говорилась в день памяти прп. Иоанна Лествичника, то становится ясно, какую лестницу священник считал важнейшей. Налицо, таким образом, проблема неверной интерпретации услышанного.

3) С другой стороны, речи о. Илиодора страдали полным отсутствием логического плана. Проповедник не доклад читал, а говорил экспромтом. Даже в его статьях мысли сменяют друг друга без какого-либо плана. В устной речи это свойство, очевидно, усиливалось. «Последовательно передать содержание „беседы“ невозможно», — сознался один саратовский репортер.