Иллюзия прогресса: опыт историософии

Понять сказанное помогает наглядный пример, приводимый Мамардашвили. Сколь бы ни было у науки возможностей объяснить нам действительность вращения Земли вокруг Солнца, воспринимающий аппарат человека устроен так, что в его сознании закрепился образ Солнца встающего и заходящего. И с этим образом человеческий род будет жить всегда. Точно так же, сколь бы научных доказательств против существования Бога ни приводилось, с этой структурой Сознания человек жил и будет жить.

Христианство как проблема

Христианство только начинается.

А.

Мень

Насколько мифология христианства может интерпретироваться философией сознания? Попытка подойти к решению этой проблемы, которую я предлагаю, может показаться дерзкой, но мне кажется, что она всё же имеет право на существование.

К представлению о некоем совершенном мире, в котором человек жил до грехопадения, его привели неизбежность смерти и страданий, очевидность зла[155]. Утеряв этот Божественный мир, перед которым теперь он благоговеет и наделяет наивысшей святостью, человек жаждет вновь соединиться с ним и так преодолеть зло, избавиться и от самой смерти. Так он соотносит своё существование в этом мире с неким мифическим миром.

Известно, что онтология видит в мифах не просто легенды. (Нужно, конечно, отличать онтологическую мифологию от мифологии политической, националистической, расовой.) Это представления – пусть и иллюзорные, – исходя из которых, человек объяснял себе мир – ведь изначально никакого иного знания у него не было. В соответствии с этими представлениями он изменял, выстраивал себя. Другими словами, нечто, не существующее в реальности, воспринималось именно как подлинная реальность, и в соотношении с ней устраивалась жизнь. «Миф, – говорил поэтому Мамардашвили, – бытие конструирует, а не отражает. Он трансцендентально конструирует человеческое существование, внутри мифа рождаются человеческие существа, и они никогда не рождались вне его»[156].

Размышляя о пути человечества, о проблеме прогресса и «конца истории» и принимая при этом идею о способности человека прорываться в сверхприродную реальность, вполне резонно поднять следующий вопрос. Поскольку современное научное знание препятствует христианству говорить с человеком так, как оно это делало в прежние времена, значит ли это, что сама христианская мифология более не актуальна, что она архаична и «устарела»?

Основные представления христианства изложены в Священном Предании и Писании на символическом, мифологическом языке. Только умея интерпретировать, в определённой степени демифологизировать этот язык, можно попытаться проникнуть в их глубину. При этом нужно обратить особое внимание на то, что мифотворчество не теряет своей актуальности во все времена: трансценденталии, которые дают человеку возможность состояться, не потерять себя в хаосе природного мира, ведь суть онтологические мифы (повторим: это то, что в видимом мире не существует, но с чем индивид соотносится, чтобы стать человеком). И чем более индивид личностно развит, тем сложнее создаваемая им мифология. Именно такой сложностью и характерна тринитарность христианства. Его исторические судьбы затеняют её, но никоим образом не отменяют.

Действительно, со временем христианству всё труднее говорить с человеком, опираясь на мифы в том виде, как они сложились много веков назад. Поэтому ряд христианских мыслителей – от Апостола Павла и Оригена до Лютера и К. Барта – стремились осмыслить христианство так, чтобы в меняющемся мире оставалась актуальной именно его богочеловеческая тринитарная природа. Так в противостоянии «богослужебной вере» сформировались антропоцентрические традиции европейской философской и неортодоксальной христианской мысли – от протестантской теологии до русской религиозной философии. Эти традиции тем более становились насущными, что в Новое время, как мы видели, начались упадок религиозного мировоззрения в целом и секуляризация, охватившая впоследствии весь христианский мир. Неудивительно, что в этих обстоятельствах значительное место заняли проблемы интерпретации мифологии Евангелия и христологии.

Кант не связывал непосредственно нравственное учение Христа с евангельским рассказом о его жизни и смерти. По словам мыслителя, «в своей исторической части Новый Завет никогда не получит такого признания, при котором каждое его слово воспринималось бы с беспредельным доверием, – ведь тем самым было бы ослаблено внимание к единственно необходимому, к моральной вере Евангелия (курсив мой. – Г. К.), наличие которой состоит в том, что она направляет все наши устремления на чистоту наших помыслов, нашей совести, на добродетельную жизнь»[157].