Имеющий уши, да услышит

– Это дело не закончено, Гренни, – тихо молвила Клер. – Мы прошли пока только половину пути. Не стоит тешить себя иллюзиями, что мы узнали всю правду. Гедимина похоронят, а Темный… он никуда не делся, он по-прежнему здесь. И это не образ, не метафора… Я все думаю: кто явился ночью Аглае? Гедимин это, кстати, тоже отрицал. Когда я в него выстрелила… он закричал и упал… и кровь хлынула. – Клер чувствовала, что она больше не может сдерживать то, что рвалось из ее души. – Он кровью истекал, а я его допрашивала… потому что надо было все узнать. Я торопилась… я его не жалела, добивалась правды, обещая перевязать, отвезти к лекарю, а сама думала – скажет все и пусть лучше умрет, потому что такому и жить незачем. Но мне ли решать, кому жить, а кому умирать, после всего, что мы узнали, что видели в оранжерее в Горках и что нам несчастные люди говорили?! А когда Лолита выстрелила в него и его голова лопнула, и кровь брызнула мне в лицо… Я и помнить этого не хочу, но и забыть не могу – у меня уже просто нет никаких сил!

Она зарыдала.

Евграф Комаровский порывисто обнял ее, крепко прижал к себе.

Она плакала так, что вся рубашка у него на груди разом промокла.

– Клер… девочка… пташка вы моя сизокрылая, – бормотал он по-русски в полном смятении. – Цветочек мой аленький… роза прекрасная… Я никогда больше никому не позволю вас обидеть… да я умру за вас! Пташка… малиновка…

Он поднял ее на руки, отнес на постель, уложил.

– Поспите, отдохните. Я здесь… вот, опять на подоконник сяду и буду вас охранять. Пока темно… Пока страшно… Но вы ничего больше не бойтесь. Засыпайте. А я, когда рассветет, уйду тихо, ну чтобы слуги… черт… а то языки распустят…

Клер повернулась на бок, сложила ладони под щекой, как в детстве. Она видела его четкий профиль на фоне светлеющего окна в летних предрассветных сумерках.

Горюя и страдая, она все равно чувствовала себя рядом с ним защищенной. Он дарил ей покой и уверенность. Он сам был как несокрушимый утес в этом житейском море, полном тайн, страданий и боли.

– А правда, что Байрон в Венеции, как газеты писали, имел двести метресс и куртизанок? – спросил он. – Развлекся парень. А у меня иной взгляд на такие вещи. К чему двести, когда есть одна-единственная на всю жизнь до конца дней? И… двести раз… а потом еще двести… Чтобы ни одна ночь зря не пропала. Это я так, к слову…

Но Клер этих мужских пылких вольностей уже не слыхала – она крепко спала.

Когда зарозовела заря на небе, Евграф Комаровский выпрыгнул из окна, пытаясь припомнить, сколько лет назад (страшно сказать сколько) он, юный пансионер факультета сирот оборванцев – ФСО, лазил по окнам к пылким вдовам и бедовым капитанским дочкам по амурным делам.

Он шел к Охотничьему павильону мимо пруда и снова остановился возле статуи Актеона, преследуемого собаками. Статуя на фоне утреннего неба, где резко была прочерчена граница между светом и ночной тьмой, выглядела монументально.

– Ты еще не угомонился? – спросил Евграф Комаровский. – Ты вроде как на этом самом месте подох.

Актеон – Человек-зверь с рогами – смотрел на него каменными глазами без зрачков. То ли то была причудливая игра рассветных теней, то ли все та же гениальная задумка скульптора, но в какой-то миг Комаровскому показалось, что оленья морда Актеона, загнанного псами, не выражает более страдание и боль, нет, напротив, словно саркастическая усмешка – вполне человеческая и злая – возникла на мраморе.

– За нее я насмерть буду, – объявил Евграф Комаровский. – До последнего моего вздоха.

С ветвистых оленьих рогов на морду Человека-зверя упал червяк и пополз, извиваясь, по слепым глазам.

– Не считай меня варваром, – произнес Евграф Комаровский и ударил пораненным стеклом кулаком прямо в морду Человека-зверя, давя червяка и…

Знаменитый удар правой! Мраморная шея треснула, вся статуя содрогнулась и накренилась назад, под собственной тяжестью вырывая из земли, дерна и мха свой каменный пьедестал. В следующий миг Актеон с грохотом рухнул на землю, разбивая на куски и мраморные статуи собак.

Из Охотничьего павильона на шум выскочил денщик Вольдемар – на плече на ремне гармонь, в руках пистолет. Он выстрелил в воздух.

– Вот так! Сокрушая идолов! – заорал он. – Мин херц, до самого рассвета гуляли! Эхххххх! Видно, сладилось дело!

Он растянул гармонь и грянул на мелодию старой казачьей песни: И всю нооочь с ней наслаждааалсяяя! А наутро мууужем стааал!

– Заглохни, всю округу разбудишь. – Евграф Комаровский шел по берегу пруда к павильону. Он сжимал и разжимал свой правый кулак. На развалины статуи он не оборачивался.