Имеющий уши, да услышит

– Не знаю. Я не поверил им, думал, лгут, напились оба в стельку – у них деньги были. Я встретился с ними только в Барвихе. Да, мы сидели в трактире. Они рассказали мне все новости – те, что были до их отъезда. Все складывалось мрачно и страшно в Горках. Очень опасно и непредсказуемо. Но я должен был знать всю подноготную. Карсавин все же был мой приемный отец, и я его многие годы почитал как родителя. Но затем… Он стал представлять для меня и моих устремлений, для моего честолюбия прямую угрозу. Нет, я не опустился до того, чтобы подговорить этих холопов, его вольноотпущенников, чтобы они зарезали своего хозяина, как слуги царя Вальтасара. Я просто…

– Что? Что ты сделал? Что ты им сказал там, в трактире?

– Карсавин же всегда в пылу оргии сам под плети и кнут ложился, чтобы ощутить себя жертвой, Актеоном… Это у него с детства было такое стремление, когда в шляхетском корпусе его избили и надругались над ним, унизили старшие воспитанники. Он нам сам об этом с Петрушкой Хрюновым рассказывал, не скрывал – вот, мол, что я перенес, и жизнь моя с тех пор изменилась. Побывав разок в шкуре бедного Актеона, он захотел снова и снова надевать ее на себя и… на других. – Байбак-Ачкасов на секунду умолк. – Я никогда того понять не мог. Я удивлялся, отчего он простил своих обидчиков, почему взрослым не отомстил им, не убил их, не передушил, как крыс? Я никогда не мог понять вас, русских. – Он глянул на Комаровского, а потом обернулся к Клер. – Мадемуазель, а вы, англичанка, можете их понять – этих странных русских? Рожденные в своих снегах, во тьме дремучих лесов и топей, они как сфинксы. Порой мне даже казалось, что они сами жаждут мук и страданий, что им все мало… И они хотят новых… Но я-то этого не хотел! Я сказал тем двум продажным холопам, что заплачу им большие деньги, если в следующий раз, когда Карсавин опять войдет в раж и прикажет очередному своему партнеру бить и пороть себя, пусть они… не удерживают того, как обычно делали всегда. Пусть не останавливают кровавые безумства. Как знать – авось и умрет мой благодетель под кнутом, сердце у него разорвется от наслаждения и боли… Он же был сифилитик недужный, по сути обреченный.

– И по-твоему, это не убийство?

– Нет. – Байбак-Ачкасов с ненавистью глядел на Комаровского и Клер. – Это разумный цивилизованный рациональный подход. Это решение очень непростой, патовой ситуации. Жаль, что того не случилось – потому что это спасло бы многих… в том числе, возможно, и семью пройдохи-стряпчего.

– Недаром все годы Хрюнов тебя в смерти отца подозревал, – заметил Евграф Комаровский. – В проницательности и знании человеческой души ему не откажешь.

– Петруша меня с самого детства к отцу зверски ревновал. Мы же вроде как братья с ним… Хотя какой он мне брат? Я ответил на твои вопросы честно, граф. Сдержишь ли ты свое слово теперь?

– В любое удобное тебе время. Я к твоим услугам, выбор оружия за тобой, – ответил Евграф Комаровский.

– Подобные оскорбления смывают кровью. Готовься к смерти, гяур! Иншалла! – Хасбулат Байбак-Ачкасов ногой в шелковом чулке и кавказском чувяке раздавил свою французскую музыкальную шкатулку, игравшую старый роялистский гимн.

Глава 33 Тайны стряпчего

– И снова все, что мы узнали от этого господина, касается событий тринадцатилетней давности, – заметила Клер, когда они разворачивали экипаж из Сколкова.

– Мы прояснили показания трактирщика, – ответил Евграф Комаровский. – И возможно… не знаю… у меня снова такое чувство – мы от Байбака узнали нечто очень важное, хотя пока сами этого не понимаем.

– А вы правда выпороли бы его на конюшне как сидорова козла? – Клер снова с великим удовольствием повторила по-русски новое неизвестное ей словосочетание (Комаровский и в своем французском диалоге с Байбаком-Ачкасовым вставил его по-русски).

– Я твердый сторонник насилия и репрессий, мадемуазель Клер, вы же прекрасно знаете, – в тон ей ответил Комаровский. – Я считаю, что человек должен страдать за свои убеждения. В отношении нашего Мармота это всенепременно. Пусть познает темную сторону неограниченной монархии, русского суверенного абсолютизма с урезанной свободой и правами – он же роялист. Кстати, я тоже роялист.

Их взгляды с Клер встретились. Он сидел рядом с ней в экипаже, управляя лошадью, а теперь повернулся к ней.

– Сатрап… – Он наклонился к ней.

Клер не отводила взора и чувствовала, как румянец на ее щеках… О, Малиновка – что же ты не отвечаешь ему? Не бросаешься в новый спор?

– Душитель свобод. – Евграф Комаровский прошептал это, подвигаясь еще ближе к ней.

– И это все вы один? Как только вы все успеваете?

– Стараюсь изо всех сил… Клер…

– Вы не такой роялист. Другой. – Она потупилась, а потом снова глянула на него из-под темных длинных ресниц.

– А какой я роялист, Клер?

– Ах! Осторожно! – воскликнула она. – Там, впереди, на дороге…

– Опять заяц? – не глядя вперед, а все на нее, он натянул одной рукой вожжи, притормаживая.