Имеющий уши, да услышит

– Да, он всегда и во всем мне помогал. И в моих литературных опытах был ко мне снисходителен. Горди… Байрон сначала заинтересовался, что я не только пою, но и вроде как пишу. А потом быстро остыл. Он воспринимал лишь собственное творчество. Литература как таковая и книги других его мало интересовали. А Перси… Шелли мне помогал по доброте душевной. Мне требовалась колоссальная помощь, я не обладала и половиной того могучего таланта, который вдруг проявился у Мэри на вилле Диодати, когда она писала свой собственный роман.

– «Франкенштейн». Я читал его во французском переводе пару лет назад. Талантливая вещь, ничего не скажешь, – заметил Евграф Комаровский. – Трудно стать не то что писателем, а беллетристом, когда вокруг сплошные гении, правда, мадемуазель Клер? С одной стороны, вам повезло, что вы их всех знали, а с другой… Это как-то угнетает. Смею вас спросить об одной вещи, которая меня крайне интересовала, когда я еще лично не был с вами знаком, но читал о вас в газетах.

– Да. И что вас во мне так заинтересовало, Евграф Федоттчч? – Клер в упор глянула на Комаровского, и тот встретил ее взгляд.

– Почему вы приехали в Россию?

– Вы спрашиваете по долгу службы, как командир корпуса стражи?

– Не как жандарм, нет. Просто хочу знать.

– Ну, я могла бы вам сказать, что мы подружились с Юлией во Флоренции, сблизились духовно, она позвала меня с собой, а у меня к тому времени почти не осталось средств для жизни, и Мэри бедствовала после смерти Шелли… Надо было помогать ей растить детей. Но я скажу вам правду – я отправилась в Россию, потому что надеялась забыть посещения моей темной и изменчивой судьбы, гибельные преследования, казавшиеся неотъемлемыми от моего имени[14].

Евграф Комаровский все смотрел на нее. И Клер продолжила, чтобы сразу поставить в этом вопросе все точки над «i».

– Юлия сказала мне, она узнала из писем из Петербурга, что после суда и казни восставших вы написали прошение о бессрочном отпуске. Что вам и сейчас нелегко выносить тот гнет, который обрушился на вашу голову после всем известных трагических событий со стороны общества, которое вас… отторгает, генерал. Гибельные преследования – осуждение, слухи, домысли, сплетни, вражда – неотъемлемы теперь и от вашего имени тоже. Так что, смею надеяться, вы сможете меня понять.

Денщик Вольдемар на ходу обернулся. Он не знал английского, но был ошеломлен, что с его барином – генералом и такой важной персоной – кто-то смеет говорить таким вызывающим тоном!

– Благодарю за искренность, мадемуазель, – ответил Комаровский.

Клер так и не поняла, что было в его столь бесстрастном тоне.

– Вы считаете, что мы с вами в некоторой степени в одной лодке? Два социальных изгоя? Ну что ж, вам виднее. Я заметил, что некоторые вопросы вы обсуждаете по-мужски прямо и без обиняков. Среди наших барышень и дам это большая редкость. У них в ходу жеманство, чисто женское коварство, порой даже ограниченность взглядов. Вы же совсем иная. Одно то, что вы спокойно и без истерик выносите ужасающие подробности нападений и убийств, о которых мы с вами узнали, делает честь вашей выдержке и уму. Я могу с вами это обсуждать. Мы разговариваем на такие темы, которые редко всплывают в светском разговоре между женщиной и мужчиной. А мы свободны с вами в нашей дискуссии. Я поражен, мадемуазель. Это тоже плоды вашего воспитания?

– Не понимаю вас, объясните.

– Вы прежде обмолвились, что на протяжении всех лет знакомства именно лорд Байрон являлся вашим учителем жизни. Это его школа?

– В чем-то, безусловно, его.

– Ясно. – Комаровский сунул в рот сухую былинку, прикусил (где взял в экипаже? Словно фокусник из воздуха материализовал).

– Но я сама тоже многому научилась. Жизнь заставила меня быть прилежной ученицей.

– А вон вроде и кладбище, ваше сиятельство, – известил Вольдемар, натягивая вожжи и кнутом указывая на заросший буреломом участок леса. – Ну и местечко, доложу я вам.

Комаровский подал руку Клер, помогая ей выйти из экипажа, они огляделись.

Если то и было Старым кладбищем, то оно заслужило свое название. Клер сначала не увидела могил – все заросло высокой травой и бурьяном. Да и сама дорога выглядела здесь какой-то заброшенной, не торной.

Они медленно пошли через травяные заросли. Комаровский то и дело останавливался, раздвигал руками бурьян и пытался прочесть хоть что-то на могильных плитах, но тщетно. Часть захоронений обвалилась, лишилась надгробий, а на тех, где могильные камни все еще сохранились, все стерлось на их поверхности, заросло мхом.

– Такое ощущение, что никто здесь много лет никого не хоронил, – сказал он.

Клер пробиралась сквозь бурьян и кусты. В этот день не было столь палящего солнца, как в прошлый, а сейчас и вовсе на небе сгустились дождевые облака. Все разом померкло и выглядело серым, мрачным, если не сказать зловещим.

Сквозь густые заросли кустов они подошли к одинокой мраморной часовне с ржавой дверью. Креста на ней не было.

Комаровский указал Клер на эту странную деталь – он специально осмотрел все вокруг, – может, крест свалился на землю? Но нет.