Иметь и не потерять

«Совсем утонул в осенней распутице наш старый городишко – без резиновых сапог и в магазины не пройти, а куда дальше и вовсе. Да и куда ходить? Разве что к приятелям. Но зачем? Все уже давным-давно переговорено, перетрясено, перестроено, и вряд ли что нового, а тем более интересного можно узнать при этих необязательных, а иногда и обязательных встречах.

В такое время по-иному ощущается и острота навязчивой грусти, и душевная опустошенность, которую заполнять нечем, и виртуальность текущей жизни. Так и полетел бы куда-нибудь в неведомое, далекое – туда, где и душа замирает от счастья, и телу комфортно. А мне бы крылья – да к нему, господину моей души и моего тела, к Игорюшке – горюшке. Как он там? Ни сном ни духом он не ведает, что у меня появилась тайна. Такая тайна, которую я даже себе не доверяю. Только Господь Бог знает о ней. Ему она подвластна. А что будет потом, когда эта тайна станет явью? Зажмурю глаза до боли и открывать боюсь, как представлю, что начнется. И, думая об этом, не дышу, не двигаюсь, опасаясь спугнуть свое счастье. Бог милостив – пожалеет меня…»

* * *

Прочитав последние строчки, художник будто потяжелел телом. В душе потянулись такие кружева противоречий, что думай, не думай – концов не найти. «Не зря, выходит, я прошлый раз крутил нервы на кулак! Не зря! Сердцем чую, что не дневник она имела в виду, когда намекала на божественную тайну. Нечто большее кроется за этими словами. Вот и нагружай душу междометиями, казнись, пока время эту тайну не откроет. А иначе как? Как найти Дашу? О чем говорить? Да и есть ли у меня слова, которые можно ей сказать при встрече? Не формальные: лишь бы – лишь бы, а искренние, способные помочь в сложном жизненном развороте». – Он вскинул глаза на портрет и заговорил вслух:

– Ну и что ты мне скажешь? Ребенок у тебя будет, да? Это твоя божественная тайна? А может быть, ты имела в виду свой дневник? Наши отношения? И я зря рву душу? – Художник охватил голову руками, будто старался выдавить из нее спрятанные в глубинах разума нужные мысли, и прикрыл глаза. И снова она, уже живая, а не написанная на холсте, выплыла перед его мысленным взором. – А все ли с тобой в порядке? – опять заговорил он с потаенной женщиной. – Может, найдя дневник, твой муж тебя избил? Хотя, судя по его поведению, вряд ли. А что же мне теперь делать? Что? Скажи…

А за окном, разрисованным морозными узорами, лютовала зима. Даже небо над близкими домами напоминало тонкий ледяной налет – не было на нем заметной живинки: ни движущихся облаков, ни игры световых оттенков. Холодная пустота, и все. Как в душе у художника. И он впервые нарушил свои же намерения: потянул к себе дневник и стал читать последнюю, датированную серединой ноября, объемную запись.

18.11.20… г.

«Вот и пришла зима! Непривычно дикая, безразличная к нашим маленьким и большим заботам. В такой мороз тянет к домашнему очагу, к камину, к романтическим мечтам. Пишу дневник, пока нет Николая. Теперь, когда хлопот поубавилось, он чаще и чаще появляется в доме в самое неожиданное время. Приходится браться за дневник урывками да с оглядками, а это сбивает с мыслей, с определенного душевного настроя. Не дай бог узнать ему про дневник! Тогда все пропало. И счастье мое рухнет, и со мной неизвестно что будет. Но как упоительно читать в ненастье, у камина, ранее написанное! Вновь и вновь представлять и даже чувствовать в какой-то степени все то, о чем писалось, переживалось!

Как чист был первый снег в тот день, когда я, чуть-чуть озябнув, вбежала в тепло заветной мастерской! Почти как чистота моих помыслов. Как румянил щеки первый небольшой мороз! Как легко и благостно было на душе! Игорь уже ждал меня, подключил электрокамин, приготовил кое-что пригубить для согрева. Как он грел мои руки в своих руках! Дыханием, губами. Как горячи были его поцелуи! И в моменты взаимных объятий, телесного угара, зима нам была не зимой, а жарким летом!

Когда я возвращалась назад, уже в темноте, в полупустой «газельке», и то ли от того, что оделась легко, то ли от долгого созерцания заснеженной, словно залитой сметаной, местности, у меня озябли ноги. Не простудиться бы. В моем положении это нежелательно.»

* * *

Дальше шли чистые страницы, сколько ни листал художник тетрадь. Слабина в теле не проходила, и, спрятав дневник в глубину столешницы, он плеснул себе полрюмашки коньяка. «Ясно, о каком положении она пишет. Но от кого? Хотя что тут сомневаться. Не страдаю же я мужской неполноценностью. И каково теперь моей душеньке от такой новости?» – Он оглянулся на портрет.

– Молчишь! А может, ты кинешь своего узурпатора и переберешься на житье в город? Я помогу с устройством. И ребенка будем воспитывать вместе. Я буду приходящим папой. А что? И так бывает. – Художник снова наполнил рюмку – теперь уже до краев. – И все же не ошибаюсь ли я в твоих намеках? – Он хотел выпить налитый коньяк, но не успел – в дверь постучали. Так стучал лишь Егор Антонов.