Имя нам — легион

Тут следует отвлечься и кое-что разъяснить. Наум Березовский и Павел Мелкий дружили с детства. С самого раннего. Учились в одном классе, сидели за одной партой и на пару колотили недоумков, имеющих претензии к национальности Наума. Затем их дорожки разошлись — Березовский продолжил учебу в медицинском университете, а Мелкий, проваливший вузовские вступительные экзамены, загремел в армию. Свела их судьба лишь через восемь лет. Мелкий к тому времени служил оперативником в уголовном розыске. Буквально чудом ему удалось “вычислить” и взять сексуального маньяка, “специализирующегося” на детях. Разумеется, адвокат извращенца потребовал психиатрического освидетельствования подзащитного. В состав комиссии вошел и молодой, но очень яркий специалист по фамилии Березовский. Комиссия сделала заключение, что обследуемый — тяжело больной человек, нуждающийся в уходе и лечении. Частное определение, вынесенное Наумом, считавшим, что маньяк — ловкий симулянт, суд во внимание не принял. Старые друзья погоревали-погоревали, да и решили восстановить справедливость самостоятельно. (Тем более что “больной”, удивительно быстро пошедший на поправку, скоро оказался на свободе) Негодяй их методов не пережил; скрыть же рукотворность его смерти по ряду причин не получилось. Схоронил друзей от правосудия Легион…

Так вот, Мелкий зарычал и бросился в атаку…

Наум остановил его:

— Погоди ты, Паха.

— Фил, дружище, — примирительно сказал он, — прошу, брось антисемита из себя строить. Не настолько ты дурак, как я понимаю. А что касается моего “диагноза”… Поверь, он имеет под собою не только некоторую серьезную базу, которую я, как дипломированный (пусть и бывший) врач-психиатр, вполне способен был возвести при первом же взгляде на тебя, но и собственный обширный в этом деле опыт.

— Да, Капрал, — подтвердил с ворчанием медленно остывающий Мелкий, — Наум много девок спортил, пока сюда не загремел. Я сам ему за это не раз морду бивал.

— Все равно дело не твое, — хрипло сказал Филипп Березовскому, откашлялся, бросил гриф и ушел. На душе было гадко.

А они принялись хлопотать над Бобом.

ГЛАВА 8

Как на улице узко?

Меня треснули доской.

Что за мать твою ети?

Нельзя по улице пройти!

Частушка

“УАЗ” остановился напротив нашего дома, я спрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и помахал рукой водителю. Хороший он все-таки парень, этот Паоло.

Петуховку заливал дождь. Холодный октябрьский дождь — с порывистым ветром, обрывающим последние, тяжелые и мокрые листья с тополей, и полнейшей клочковатой беспросветностью на небе. Пока я добежал до ворот, петляя, стараясь не утонуть в безбрежной луже, отделяющей дорогу от тротуара, джинсы мои промокли насквозь. Кожаная куртка и кожаная же кепка-бейсболка пока держались.

Мне, разумеется, такая погода была на руку. Участковый, я уверен, сидит сегодня дома и до окончания дождя носа на улицу не покажет. Его сейчас из дому только пожар выгонит — уж я-то нашего Матроса хорошо знаю.

Придется самому его навестить ближе к ночи.

А в Риме сейчас благодать! Или в Милане? Или все-таки в Риме? Вот, дьябло, забыл, откуда прилетел! Фирму “Марчегалия” помню… нет, и ее не помню! Перелет… перелет тоже не помню! Кажется, проспал я весь перелет и даже во встречающую машину шел, поминутно спотыкаясь, опираясь на плечо улыбчивого Паоло.

А что я отлично помню, так это прекрасную мою итальянскую любовницу Веронику и ее прощальную пушечную пощечину. “Подлец! Жаль, не прикончил тебя Боб! Проваливай, и чтобы духу твоего рядом со мной не было!” Она почему-то решила, что преподнесенный мною накануне букет содержал лошадиную дозу некоего секретного (и убойно-действенного, кстати) русского афродизиака. И что упала она в мои объятия, и прогнала своего давнего и честного рыжего воздыхателя, и любила меня ночь напролет со всей безумной средиземноморской страстью — именно поэтому.

Возразить мне было нечего.

Да и не ждала она моих возражений, а ждала одного моего скорейшего исчезновения. Желательно вследствие скоропостижной, но мучительной кончины. Потому что мало мне было ее, бедняжку, соблазнить, так я еще и кипящего праведным гневом Боба, что явился за поруганную честь невесты отомстить, крепко измордовал. Грубый, дикий, отвратительный зверь! “Дрянной ты человечишка, Капралов! Да и чего другого от тебя ждать, от медведя-то от русского?!” — восклицала она, свирепо жестикулируя. Или не было про медведя? Что с моей памятью творится, интересно? Вот от сих до сих помню, а дальше — как отрезало!

Марфа учуяла меня, наверное, еще издалека. Стоило войти во двор, как она бросилась мне под ноги, визжа от запредельного счастья. Я присел, ухватил ее, ласково трепля, за лохматую шерсть по бокам шеи и безропотно выдержал весь традиционный набор восторженных собачьих поцелуев. Вот всегда она так — словно я с того света вернулся. “Два существа в этом мире любят мужчину по-настоящему: мать и собака”.