Имя нам — легион

— Будит, будит! Шашлик ис тебе будит! — зловеще заржал Генрик.

Долото, подтверждая, провел большим пальцем по горлу, выпучив глаза, вывалил изо рта язык и захрипел.

— На себе-то бы не показывал, — предостерег его Филипп. — Плохая примета.

Долото поперхнулся слюной и закашлялся.

— Вот-вот! — расцвел Филипп. — Что я говорил!

Наконец Василиса приняла решение.

— Послушай, Капралов, ты же нас, по сути, под удар подставлял. Не напрягает тебя еще и поощрения за это требовать? Нет?!! У тебя вообще — совесть на плечах есть?

— Откуда? — удивился Филипп. — У меня там волосы лежат.

Василиса, прищурившись, оглядела нагловатого бойца с ног до головы и вынесла окончательный вердикт под возмущенный вой Саркисяна и Долота:

— Увольнение на сутки к Рождеству. И пять сотен сверху.

Филипп довольно улыбнулся и прищелкнул пальцами.

* * *

Солнце померкло.

Это завис над их головами, тихонечко подвывая турбинами, вызванный транспортер.

Василиса щелчком ногтя по мочке включила клипс-наушник, прижала бобышки ларингофона к шее и принялась командовать. Транспортер спикировал, пандус откинулся, выплеснув складный гул поощрительных возгласов: четвертый взвод пребывал на местах, согласно маршевому расчету. Следопыты поволокли тяжелый сверток с хонсаком внутрь. Василиса поторапливала их, подталкивала и, похоже, едва сдерживалась, чтобы не отвесить кому-нибудь пинка.

— Что за спешка, мастер лейтенант? — спросил ее Филипп.

— У соседей что-то неладно, — бросила она. — Кажется, часть хонсаков прорвалась сквозь оцепление и скрылась в лесах. А там оказался неэвакуированный хутор на два двора. Люди.

— Ого, — сказал Филипп.

ГЛАВА 5

Думы мои — сумерки,

Думы — пролет окна,

Душу мою мутную

Вылакали почти до дна.

Что ж, пейте, гуляйте, вороны,

Нынче ваш день…

Константин Кинчев

Хутор освобождали отнюдь не мы. Как-то: настоящие мастаки ножа и пистолета с глушителем, чья антитеррористическая квалификация более подходила к возникшей ситуации, — французы, а может быть, израильтяне. В общем, там проблем было не так уж и много. Братья мигом приволокли откуда-то свою химическую станцию и принялись обдувать аборигенские избенки газом, даже не разбираясь, есть ли там хонсаки на самом деле. Ну а мы развернутой цепью, с карабинами наперевес, двинули прочесывать сырые леса Онуиса Дабага. В целях безопасности звенья цепи были двойными.

— Между прочим, — сказал я Генке, когда первый час бесплодной пока операции “Трал” перевалил за середину, — хонсаки не так уж и велики по сравнению с земными ракообразными. Размах клешней паучьего краба, выловленного у берегов Японии, достигал трех тысяч шестисот девяноста миллиметров. Что в переводе на общеупотребительный язык значит три метра семьдесят сантиметров без малого. Но самым кровожадным хищником Мирового океана является вовсе не он и даже не белая акула, чьи злобность и человеконенавистничество сильно преувеличены, а синеперый тунец. С неистовой яростью набрасываются синеперые тунцы на косяки рыб и разрывают на части в десятки раз больше рыб, чем могут съесть. В свою очередь, мясо тунца по причине низкой жирности и высокого содержания белка — ценный диетический продукт, излюбленная пища заграничных культуристов в период “сушки” мускулатуры перед соревнованиями.

— Общение с тобой всегда было полезным в познавательном плане, — похвалил меня Саркисян. — Ты никак волнуешься, любимчик начальственный? Ишь, языком-то зачесал.

Я не стал отпираться. Волнуюсь… Да я вообще боялся, честно признаться. Не хонсаков, нет — аборигенов с топорами. Выскочит такой удалец, тяпнет по шее, и вся недолга. Не станешь же от них отстреливаться. Я спросил:

— Гена, как ты думаешь, вот ты сам, своей головой, без оглядки на бытующие суеверия: после смерти будет чего-нибудь?

— Нет, — сказал он, — ничего не будет. По крайней мере для тебя сегодняшнего. А тот, кто после тебя останется, не будет иметь с тобой ничего общего. Ты для него — только оболочка, скорлупа; может, тюрьма, а может, забытый сон о тюрьме. Он о тебе и знать не будет.

— А память, духовный опыт, знания, наконец? — страстно возразил я. — Закон сохранения информации никто не отменял. — Мне не хотелось вот так просто становиться забытой кучкой изношенной одежды для какого-то грядущего существа. Я почувствовал, что начинаю испытывать к нему что-то вроде неприязни.

— Информация, говоришь? Возможно, она и сохранится, но уже в совершенно другом виде. Скажем, трансформируется в физическое тело пост-Филиппа. Много ты помнишь о себе внутриутробном? И даже так: о себе — как части матери? Отца? Ни хрена! А ведь в момент зачатия тоже был, по большому счету, не существом еще — концентрированной информацией… Тот, кто вылупится из тебя, вообще будет принадлежать другому миру, если хочешь знать.

— Ага, у него будут крылышки и лютня, он будет порхать среди облаков и петь псалмы, — съязвил я. — Нету, Генка, конструктивности в твоем ответе, зря спросил.